Георгий Юдин - Птица Сирин и всадник на белом коне

Что тут началось! Лошади взбесились и с диким ржаньем понеслись лавиной по лагерю. Давят людей копытами, а те орут от ужаса, мечутся по степи как безумные, и нет им нигде спасения.

— Гони! Гони-и-и! — яростно кричит Егорий, а сам серу на факел подсыпает. Вот от чего огонь, искры и желтый дым из драконьей пасти летит!

Промчался огнедышащий змей по поваленным шатрам, по растоптанным врагам и улетел с воем в ночь.

Все тише и тише бегут взмыленные лошади, наконец совсем стали. Попадали на землю из-под шкур мокрые от духоты мужики. Хохочут, обнимаются от радости, а иные даже плачут.

— А Егорий где же?

Подбежали, драконью башку наземь свалили, а там Егорий сгорбившись сидит, руками голову обхватил.

— Ты чего это, Егорий? — затревожились мужики. — Чего стряслось-то?

Отвели его руки от лица и ужаснулись. Все лицо у него обгорело, а глаз и вовсе не видать.

— Ах мать честная! — крестятся мужики. — Горе-то какое! Видать, сера в глаза пыхнула. Как же ты теперь без глаз-то?

— Не знаю… — глухо говорит Егорий, — езжайте по домам. Не ровен час, погоня нагрянет.

— А ты как же теперь свой дом сыщешь? Не по-людски это — тебя в таком виде одного бросать.

Но как его ни уговаривали с провожатым ехать, не согласился. Ну, делать нечего, поклонились мужики своему спасителю низко, до самой земли, поблагодарили, а в лицо стараются не смотреть, сердце заходится, и ускакали в разные стороны.

Егорий тихонько поводья тронул, едет сгорбившись, сам не знает куда, от нестерпимой боли стонет, в седле качается.

«Нет, — думает горестно, — нельзя мне домой ехать, нахлебником на печи сидеть. Не дай Бог, Марьюшка с детьми увидят такую образину — напугаются до смерти. Чем небо зря коптить, лучше медведю или волкам поддаться. Хоть какая-то польза им от меня будет».

Заржала тихонько лошадь и остановилась.

Прислушался Егорий — вроде река рядом течет, прохладой веет. Слез на землю, шлепнул лошадь по спине.

— Ну, пошла, пошла, милая, а то и тебя звери задерут. — Упал лицом в мокрую траву и затих…

А в это время Марьюшка места себе не находит, мечется по избе, как птица в клети, ни прясть, ни спать не может. Чует ее сердце — беда с Егорием стряслась, и тянет, тянет ее неведомая сила вон из избы. Выскочила она в ночь за ворота, а ноги прямо к реке несут. Прибежала запыхавшись на берег, сердце из груди чуть не выпрыгивает. Огляделась тревожно по сторонам и видит: стоит в тумане на том берегу черная лошадь. Посмотрела она на Марьюшку и заржала тихонько. Потом головой стала кланяться, будто зовет ее.

Покатилось у Марьюшки сердце: ой, не к добру лошадь ее кличет! Сама не зная зачем, в туманную реку вошла и поплыла на тот берег и только из воды вышла, тут и наткнулась на своего Егория. Надо же такому случиться — к родной речке лошадь его привезла.

Вскрикнула Марьюшка и на колени перед мужем упала.

— Кто здесь? — поднял лицо из травы Егорий.

В ужасе отпрянула Марьюшка, зажала обеими руками рот, чтоб не вырвался страшный крик.

— Я это, я, — шепчет, а саму слезы душат, и ничего больше вымолвить не может.

Отвернулся Егорий.

— Брось, — говорит, — меня. Уходи. Зачем я тебе такой?

У Марьюшки все слезы в момент высохли.

— Ты чего это говоришь такое? Кому ж ты еще нужен, как не мне? Ишь чего удумал! Да мы тебя с бабушкой Акулиной к весне вылечим. Она заговоры волшебные знает и травы тайные. Глаза бы целы остались, а красота. — Бог с ней. Девки меньше на тебя заглядываться будут, а я тебя такого еще больше люблю… Ну, подымайся. Давай я тебя на лошадку подсажу. Но! Трогай, милая!

— Да она по-русски не понимает.

— По-русски, может, и не понимает, зато думает по-человечьи. Это ведь она тебя найти помогла. — Обняла лошадь за шею и поцеловала ее в добрую морду.

Уже светать начало, когда они реку переплыли и к своим Дворикам пошли. От мокрой лошади пар валит, вздрагивает всем телом от холода, а Марьюшка сбоку идет. Вода с платья ручьем льется, а она ничего не замечает. Прижалась к мужниной ноге и смотрит на него, сгорбленного, а в глазах такой свет и счастье светятся, какого даже в невестах не было…

Что зорька ясная, что день светел — все для Егория ночь темная, непроглядная. Уж второй месяц сиднем на лавке за печкой сидит. Руки без дела, как крылья перебитые, на коленях лежат, голову повесил, птицей нахохлился, молчит, думы тяжелые, как камни, ворочает.