Марина Москвина - Не наступите на жука

А может, Придорогин прав, и основная мысль земная заключается совсем не в человеке? А в дереве. Или в птице. Не важно!

— Я, — говорит Фима, — понятия не имею, по какой причине вымерли динозавры. Но отчего все вокруг может пожухнуть — догадываюсь. И я буду, Сема (это Придорогин говорил Хворостухину), противостоять! Не знаю, как у других, а у нас есть перед кем держать ответ, у нас с тобой — собаки. Мы, Сема, собаководы, и должны думать, какой будет Земля, и будет ли она вообще!

Из этих соображений два друга, Придорогин и Хворостухин, лично проследили, чтобы Прораков не улизнул от правосудия.

Проракова с треском уволили из интерната и из оперетты, передали дело в суд, пусть не за жестокость, раз не было такого закона, но за спекуляцию и за привлечение малолетних мочал.

Главное, чего они добились — это сурового общественного порицания. Плюс то, что Прораков весной не поехал в Рим.

А с мочалами никакого разбора не произошло. Поскольку в тот час, на который назначили все интернатское собрание с представителями общественных организаций и милиционерами, Григорий Максович Бакштейн улетел на воздушном шаре.

Да-да, на том самом, который тогда не надулся, а теперь надулся. Старухи в ватниках, пилоты, газовщики удерживали аэростат за тросы, да еще на петли навесили балластные мешки. А он шагнул в корзину без всякого парашюта.

Первым это увидел Фред. В актовом зале, где мы собрались, был спертый воздух. И Галина Семеновна попросила Фреда Отуко открыть фрамугу.

Фред распахнул ее и потянулся.

— Я — русский богатырь!

И вдруг увидел воздушный шар.

Все повскакали с мест: и мы, и представители, и милиционеры, со «скамьи подсудимых» вскочил «Театр в гараже»… Неразбериха, тарарам!

Мы облепили окна, мы кричали, размахивали руками. Но Григорий Максович не слышал.

Минуту назад Рома и Женька видели его в классе. Он сидел за учительским столом. Взгляд у него был расфокусированный. А на столе — полный пакет мятных пряников. Григорий Максович любил пряники. Но этот пакет — нетронутый, он там и теперь. Еще Женька заметила: Григорий Максович свою футболку с ярчайшей надписью на груди «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЖИЗНЬ!» пустил на тряпочки — вытирать доску.

— Хотите что-нибудь сказать — скажите…

Но Рома с Женькой промолчали.

А Григорий Максович сказал:

— Я бы хотел быть веселой счастливой собакой.

… Что со мной? Разве это возможно? Не просто вспомнить, а очутиться — в той зиме, в том актовом зале!

Сколько всего произойдет! Наши вырастут. Кто был никем, как поется в песне, станет всем. Мочало женится, остепенится, выучится битве на двуручных мечах и будет передавать свой опыт молодежи.

Фред станет скульптором, уедет в Кению, мы никогда больше не встретимся; Козявка — химиком, прославленным изобретателем ядохимикатов; Рома Репин — авиаконструктором; Шура — тихой-тихой программисткой в НИИ.

Раз в поезде Женька увидит сапог. Он будет так надраен — в сапоге вид из окна весь отразится! Носителем сапога окажется бравый лейтенант артиллерии, в ком Женька узнает известного аккуратиста Грущука…

Давид Георгиевич Водовозов, обзаведясь новой семьей, поселится в одном доме с Женькой. На том же этаже, на той же лестничной площадке. Верка к тому времени давно уж отбудет в дальние страны к неведомым берегам.

Однажды Женька поедет с ним в лифте, а он не узнает ее — столько лет пройдет! А Женька спросит:

— Как Вера?

— Какая Вера? — обернется Давид Георгиевич.

— Вы — папа Веры Водовозовой.

Последует трехэтажное молчание.

— Нет, — скажет Водовозов. И первым выйдет из лифта — постаревший, с сутулой спиной.

«Как хорошо не знать своей судьбы!..» Пока мы здесь — вместе, в интернате, в кругу представителей ведомств и милиционеров. Стоим на подоконниках, прижав горячие носы к подмерзшим стеклам.

Воздушный шар, то есть не шар, аэростат-«колбасу» отпустили. Ему дали свободу. Солнечнобокий, сияющий, он проплывал мимо наших окон.

В желтой корзине из ивового прута улетал от нас и глядел с укоризной Учитель. Что грозные педсоветы, суды и собрания, что протокол, что святой Уголовный кодекс?! Разве они прольют свет на то, что хорошо, что плохо, что можно и чего нельзя, как, исчезая в синеве, сделал это он!

А Оловянникова глядит и не верит, что вообще такое возможно.

— Ноготь те дери! — вопит Мочало в щель фрамуги. — Григорий Максыч! Не улетай!