Мишель Кастильо - Танги

— И у тебя нет никаких документов?

— Нет.

Отец Танги повернулся к их спутнику, как будто призывая его в свидетели: «Ну, что я говорил?» Затем оглядел Танги с бесконечным презрением:

— Больше всего ты похож на бродягу, на chorizo [19] Воришка (исп. арго) . .

Танги покраснел. Он мог бы ответить отцу, что, когда человек проведет целую неделю почти не евши, в тревоге и одиночестве, у него, естественно, не блестящий вид. Он мог бы сказать ему, что от отца зависело, чтобы сын приехал к нему прилично одетым и с необходимыми документами. Он мог бы еще сказать, что есть люди плохо одетые, с изможденными лицами, но гораздо более честные, чем многие обладатели толстых животов и портфелей, набитых всевозможными справками. Ибо эти справки, как и еду, можно купить за деньги, а честь не продается и не покупается. Но разве мог его понять этот человек, смотревший на сына с явной антипатией? Танги было тошно. Он изнемогал от усталости и почувствовал облегчение, когда отец заявил, что отвезет его в гостиницу и зайдет за ним завтра, часов в одиннадцать.

Наутро отец пришел точно в указанное время. Изящный черный костюм в белую полоску делал его более стройным. Он был свежевыбрит и казался менее натянутым. Танги нашел, что он красив.

Отец снова повел Танги в «Ротонду», но на этот раз внутрь, а не на террасу. Оркестр не играл в этот час. В уголке сидели двое влюбленных и беспрерывно целовались. Танги любил влюбленных и чувствовал себя счастливым, думая, что они счастливы. Однако он прислушивался к тому, что говорил отец. А тот вытащил целую пачку бумаг и пытался доказать Танги, что во всех его несчастьях повинна только мать. Танги старался отвлечься. Он находил поведение этого человека совершенно недостойным и говорил себе, что испанец никогда бы так не поступил. И мысли его устремились к Испании…

— Я не хочу дурно говорить о твоей матери… Но не хочу также, чтобы ты думал, будто я чудовище. Я потому не отвечал на твои письма, что считал их написанными по указке твоей матери. Когда ты был еще маленьким и мы решили разойтись, я хотел взять тебя к себе. Она отказалась тебя отдать… Тогда я заявил ей, что никогда больше не желаю о тебе слышать. К тому же… я думал, что ты стал каким-то рабочим или чем-то в этом роде… Но у тебя интеллигентный вид.

Танги еле сдержал улыбку. Интересно, что стал бы делать с ним этот человек, если б он оказался кривым, кретином или шалопаем? Затем он решил, что, в конце концов, естественно, если образованному человеку хочется, чтобы у него был интеллигентный сын.

— Я хочу дать тебе возможность стать на ноги, «to give you a chance», как говорят англичане. Я попытаюсь тебе помочь. Но как, еще не знаю. Денег у меня не много, и даются они мне нелегко, но я что-нибудь сделаю для тебя…

Танги думал о другом. Он почти не слушал, что говорит отец. Время от времени он отвечал ему «да». Отец снова принялся говорить о матери. И вдруг Танги почувствовал, что краснеет. Ему стало стыдно. Стыдно за человека, сидевшего перед ним и, казалось, утратившего способность краснеть. Танги был удивлен. Отец сказал:

— Вдобавок я даже не уверен, что ты мой сын…

От этих слов несло ложью. Ложью, выдуманной, чтобы оскорбить. Но Танги оставался равнодушным. Он краснел лишь за этого человека, который может говорить подобные вещи, не сгорая со стыда. Потом Танги подумал, что в нем говорит не злоба, а трусость. Во всех его движениях сквозила трусость. Танги понял это с первого взгляда. Отец не смотрел людям в глаза, его руки были вялы и безвольны, рассуждения педантичны, а манеры деланно-покровительственны. Он был жалок Танги.

Танги позавтракал на Авеню Георга V, в ресторане с самообслуживанием. Он был доволен, что остался один, один в Париже. Быстро поев, он вышел на улицу и дошел до Кур-ля-Рен. Он обошел площадь Согласия, любуясь ее пропорциями, и побрел вдоль Елисейских полей. Листья желтели; робкие лучи солнца пробивались сквозь дымку, затянувшую небо, и согревали сердце. Танги улыбнулся. Он подумал о Себастьяне: если б она могла увидеть его в Париже, на Елисейских полях!

В три часа он вошел в Колизей и спустился в нижний зал, где отец ему снова назначил свидание. Отец опаздывал. Танги заказал себе кофе. Теперь он чувствовал себя лучше. Здесь обстановка была приятнее. Оркестр играл под сурдинку. Танги решил как-нибудь еще побывать в Колизее.

Отец пришел и снова завел разговор о матери. Танги его не слушал. Он чувствовал себя хорошо и не хотел расстраиваться. Разглядывая отца, он пытался дать себе отчет, какие чувства будит в нем слово «отец». Но это слово оставляло его совершенно равнодушным.