Мишель Кастильо - Танги

А в дверь все стучали.

— Откройте! Откройте!..

Наконец наступила тишина. Слышались только рыдания и стоны. Мало-помалу смолкли и они. Танги, завернувшись в одеяло, думал о несчастных людях, оставшихся ночевать на морозе в одной тонкой арестантской одежде. Они, наверное, лежат вокруг барака и трясутся от холода. Под конец Танги перестал размышлять. Он решил не думать ни о чем, но все равно никак не мог уснуть. Он чувствовал, что его лихорадит. «Только бы не заболеть… Только бы не заболеть…»

Наутро, когда заключенные из двенадцатого барака вышли на поверку, вокруг лежало больше тридцати трупов. Несчастные люди прижимались к стенам, тщетно надеясь, что из щелей просочится хоть капля тепла. Ухватившись за выступы барака, они так и застыли, скорчившись у стен. В последнем отчаянном усилии цеплялись они за жизнь, но холод сразил их на месте.

Долгим взглядом смотрел Танги на эти тела. Он вглядывался в них, словно никогда не видел трупов. Ему казалось, что, умирая, они протягивали к нему руки, в то время как он спал в тепле; что он тоже повинен в их смерти. Долго стоял он не двигаясь. Он так устал! Им овладела непреодолимая потребность в покое. Затем он закрыл глаза, несколько раз глотнул, подавляя тяжелый вздох, и отправился на поверку. По дороге он услышал, как староста барака объяснял:

— Пришлось выбирать: либо они, либо мы! В конце концов, это только евреи!

— Жаль, что мы не умерли вместо них! — сказал чей-то голос.

Танги обернулся. Он узнал голос Гюнтера. Молодой человек был еще бледнее, чем всегда. Голос его срывался. В нем слышалась усталость.

— Что ты хочешь сказать? — спросил староста.

— Я хочу сказать, что тогда хоть порадовался бы, зная, что ты подохнешь вместе со мной.

— Вот как! Ты грозишься меня убить? Вы слышали, да? У меня есть свидетели, дружок. Пойду сообщу капо. Объясни-ка ему, что ты хотел сказать. Ты грозился меня убить…

— Так ты же сам грозился его убить, — неожиданно раздался голос. — Это ты сказал, что хочешь убить его. Мы свидетели.

Эти слова произнес заключенный чех. Его считали коммунистом. Он никогда не дружил с Гюнтером. Танги поразила эта неожиданная защита. Он с трудом понимал, что происходит, и посмотрел на чеха. А тот держался невозмутимо. Он засунул руки в карманы и медленно шел, ни на кого не глядя. Голос его тоже звучал спокойно. Он продолжал:

— К тому же вчера вечером мы видели, как ты занимался спекуляцией. Ты продавал хлеб. А потом предлагал мясо.

— Кто, я? — завопил староста. — Ты что, смеешься? Никогда я не спекулировал! Я всегда выполнял свой долг. Недаром я староста барака. Ты врешь! Все врешь! И я знаю зачем. Я вижу твою игру… Ты хочешь меня спихнуть. Так нет же, не выйдет! Ты грязный коммунист, и никто тебе не поверит. А вот мне поверят, и я расскажу, как ты передаешь листовки в отхожем месте!

— Не я один так говорю… Вот Матиас — он не коммунист. И он тоже подтвердит. Матиас, правда наш староста занимается спекуляцией и только что грозился меня убить?

Матиас был итальянец. Он вечно повторял, что не понимает, за что его посадили. Целыми днями он кричал: «Viva il Duce! Viva Benito Mussolini!» [13] Да здравствует дуче! Да здравствует Бенито Муссолини! (итал.) . Но даже и его немцы не отпускали. Это был маленький, щупленький человечек, такой же черноволосый, как и Танги, с угольно-черными глазами. Заключенные подозревали, что он еврей, но он горячо протестовал и рассказывал всем и каждому, как ходил на первое причастие.

— Per la Santa Madonna! Io все слышал. Он грозился тебя убить. Per il Papa!.. Io [14] Клянусь святой мадонной! Клянусь папой! Я… (итал.) . видел его спекулировать. Io ai visto… Я все видел…

— Неправда! Неправда! Ты врешь, Матиас. Ты просто поганый жид. Я тебя понял. Ты хочешь меня погубить!

— Я? — воскликнул Матиас. — Per la Santa Madonna! Io!.. Papa Pio! Ма!.. Вот невинный ребенок. Пусть скажет…

Староста барака был бледен. На лице его была написана сильнейшая тревога. Он бросил отчаянный взгляд на Танги.

— Ты же знаешь, что все это враки! Все они лгут. Скажи правду!

Танги колебался. Он зажмурил глаза. Он подумал о бедных евреях, умерших перед запертым бараком. Затем взглянул на Гюнтера: лицо его было сурово.

— Ты грозился убить… Ты занимался спекуляцией, — пробормотал Танги.

Через несколько минут началась утренняя поверка. Она длилась дольше, чем обычно. Когда капо проходил по их ряду, Матиас подошел к нему и сказал несколько слов на ухо. Вскоре два эсэсовца схватили старосту и поставили его к стенке. Кругом все стихло. Староста отбивался как мог, он ругался, обвинял чеха, Матиаса и Танги в заговоре против него, божился, что они хотят его погубить. Он кричал: