Мишель Кастильо - Танги

— Я не виноват! Я не виноват!..

Винтовки эсэсовцев щелкнули, и тело вытянулось вдоль стены. Матиаса назначили старостой барака. Затем заключенные имели право получить порцию новостей. Им сообщили о новом бедствии: теперь они будут получать хлеб лишь один раз в день.

Отправляясь на стройку, Танги говорил себе, что он стал убийцей.

Прошло несколько дней после этого происшествия, и прибыла еще партия заключенных. На плацу выстроились вперемежку евреи и политические. Уходя, они снова оставили на земле неимоверное количество трупов. Новоприбывшие были так же истощены, как и старожилы. За несколько дней пути они стали такими же живыми скелетами, как и все заключенные.

Требовалось их разместить. Бараки были переполнены. Танги перешел на верхние нары, чтобы разделить тюфяк с Гюнтером, но к ним добавили еще новичка. Им приходилось спать на двух узких досках. Но улечься на них втроем было невозможно. Решили лежать по очереди. Половину ночи Танги приходилось спать сидя. Это было очень мучительно. У него ломило ноги и поясницу. Кашель разрывал ему грудь. Когда он дышал, слышалось глухое бульканье, как в кипящем котелке; липкий пот выступал у него на лбу и на спине, которая постоянно была влажной. Он не мог шевельнуться, не разбудив своих товарищей, и старался сидеть неподвижно. Часто руки и ноги у него затекали и так болели, что он плакал. Но он знал, что не имеет права лишать товарищей сна. И он глотал слезы, стараясь думать о другом, чтобы отвлечься от своих мук. Но едва ему удавалось забыться сном, как его будили, ибо наступала его очередь меняться местами. Наутро он вставал совсем разбитый, с опухшими, красными глазами… Но что делать? Он не жаловался. Даже Гюнтер постепенно терял свою стойкость и терпение. Он мало говорил, становился мрачным и замкнутым. Над лагерем нависла странная тишина, не предвещавшая ничего хорошего. Можно было подумать, что в ответ на все усиливающиеся муки заключенные готовят молчаливый отпор.

В отхожем месте передавались самые невероятные слухи. Как-то вечером Танги встретил там Депре, и тот сказал ему, что комендант получил приказ уничтожить всех заключенных; другие уверяли, что немцы не в состоянии прокормить арестованных и решили уморить их голодом. Новости передавались из уст в уста, теряя всякое правдоподобие… Всеми заключенными овладело нервное напряжение, никто уже не знал, чему можно верить, а чему — нет. Новоприбывшие сообщали, что война приняла для немцев скверный оборот и что в России немецкие войска терпят крупные поражения; другие говорили, что русские войска вошли в Польшу, а союзные — в Италию. Эшелоны с заключенными попадали под бомбежки, и многие из приехавших утверждали даже, что крупные германские города превращены в развалины.

Танги верил всему и не верил ничему. Он ждал. Он думал, что важно только одно — не умереть. Ибо если союзники выиграют войну, а он умрет, то для него война все равно будет проиграна. Вот почему он придавал гораздо больше значения новостям о внутренних делах лагеря, чем сообщениям из внешнего мира.

Танги терзал животный голод. Он уже не мог разбираться в своих чувствах. Голод овладел им с такой силой, что все его существо стало одним всепоглощающим голодом. Он чувствовал его животом, головой, глазами, спиной… каждой клеткой своего тела. Днем и ночью он непрестанно мечтал о еде: все равно о какой, лишь бы можно было сунуть ее в рот.

За это время Танги успел привыкнуть к смерти. Он видел, как она бродит вокруг бараков с русскими, между новоприбывшими арестантами, возле большой палатки на краю лагеря. Но внезапно он испугался: она уже не бродила вокруг, а поселилась среди заключенных. Каждое утро у дверей бараков громоздились горы трупов. Старую телегу заменил большой грузовик, вроде городских машин для вывозки мусора. Смерть стала неоспоримой реальностью. Бараки охватил панический страх смерти. Каждому не верилось, что он еще жив. Умереть стало самым простым, самым легким делом, но именно его никто не хотел выполнять. На стройке кто-нибудь неожиданно падал и уж больше не поднимался; во время проверки вдруг обрушивалось чье-то тело и оставалось лежать на плацу, во всю длину своего костяка; в бараке заключенный, казалось, только поскользнулся, но, упав, оставался недвижим… И тут началось что-то вроде игры в прятки со смертью. Заключенные избегали разговоров о ней и торопились вынести тела умерших товарищей. В то же время появился особый «цинизм смертников». По ночам заключенные переползали от тюфяка к тюфяку и ощупывали лица товарищей, чтобы удостовериться, живы ли они. Трупы обирали, не давая им остыть. Тащили котелки, ложки, бумаги… Но самое важное было не в том, чтобы стащить кое-какие вещи, а в том, чтобы не поддаваться страху смерти, охватившему всех живых. Люди стали умирать от страха точно так же, как раньше умирали от голода или от болезней: то была эпидемия страха.