Мишель Кастильо - Танги

— Ну же, вставай!

Танги открыл глаза. На этот раз его будил красивый молодой человек с голубыми глазами. Волосы у него были длинней, чем у других заключенных, и как будто подстрижены бобриком. Молодой человек стоял рядом с тюфяком Танги, и ему приходилось сгибаться пополам, чтобы разговаривать с мальчиком.

— А ну, становись на ноги, — настаивал молодой человек.

Танги слабо улыбнулся и покачал головой. Он не мог подняться. Руки и ноги у него болели, голова была тяжелая и все время кружилась.

— Мне очень нехорошо, — пробормотал Танги.

Молодой человек улыбнулся:

— Всем здесь нехорошо. Но надо вставать. Скоро час раздачи супа.

Танги снова отказался:

— Я не могу! Право, я не могу.

— Послушай меня, — настаивал молодой человек. — Здесь отказываться от супа — значит умереть. А надо жить. Всем хочется сдаться и умереть. Но это лишь в минуты слабости. С ней надо бороться. В это время у нас всеобщий сбор, час информации и раздача супа. Тебе сообщат о невероятном количестве танков, уничтоженных немецкими войсками со вчерашнего вечера, и о несметном числе самолетов, сбитых немецкими истребителями… Ради этого стоит пройтись!

Танги улыбнулся. Он чувствовал, что его тянет к этому молодому человеку. А тот обнял Танги за плечи и помог ему встать. Чувствуя, как ласковые руки поднимают его, Танги невольно подумал о матери, и в горле у него застрял комок.

— Ты француз? — спросил молодой человек.

— Да. А ты?

— Немец.

Танги взглянул на него с удивлением. Он никак не ожидал, что в немецком концлагере есть заключенные-немцы.

Когда они выходили из барака, три раза провыла сирена.

— Это второй сигнал, — сказал молодой человек. — Надо спешить. Обопрись на меня хорошенько. Обними рукой за пояс… вот так! Теперь давай: левой-правой, левой-правой…

Танги невольно улыбнулся. Заключенные стекались на плац со всех сторон. Танги медленно двигался, опираясь на своего покровителя.

— Как тебя зовут? — спросил его молодой человек.

— Танги.

— А меня Гюнтер. Мы живем в одном бараке. Я лежу над тобой. Мы с тобой соседи по нарам. Если у тебя будет что-нибудь не в порядке, стучи в верхние нары: бум-ба-ба-бам-бум-бум! И я тебе помогу.

Танги нравился его голос. Мальчик был так тронут этими словами, что слезы навернулись у него на глаза. Он не верил неожиданно свалившемуся счастью. Он закрыл глаза и прошептал: «Спасибо, боже мой, спасибо…» А Гюнтер продолжал:

— Вот мы и пришли! Теперь подождем, пока появится наш дорогой комендант. Мы споем в его честь: «Die Fahne hoch». Это старый штурмовик, он так же верен своему гимну, как католики молитве «Те Deum» [7] «Тебя, бога, хвалим» (лат.) . . Впрочем, прости, пожалуйста, ты, может быть, католик?

Танги покачал головой. По правде сказать, он уже не помнил, кто он, и это его ничуть не трогало.

Снова завыла сирена. Танги отодвинулся от Гюнтера и стал в ряд. Наступила тишина. Громкоговорители пролаяли какой-то приказ. Эсэсовцы захлопотали; капо забегали взад-вперед по рядам. Наконец вышел комендант, крупный, плотный мужчина; Танги не мог разглядеть черты его лица. Офицеры приветствовали его, вытянув вперед руку. Арестанты запели:

Для Танги время тянулось очень медленно. За гимном последовала нескончаемая перекличка; затем бесконечные рапорты: эсэсовцев — офицерам, офицеров — коменданту… Наконец арестантам сообщили новости. Их переводили на пять языков. Танги узнал, что немецкие войска в ближайшие дни захватят Москву, что англичане выслали тайных агентов, чтобы заключить мирный договор с фюрером, что за последние двое суток было взято в плен двести тысяч русских солдат…

Когда все было окончено, заключенные вернулись в бараки для получения супа. Начальник барака выдал Танги котелок и алюминиевую ложку. Танги стал в очередь с котелком в руках. Он получил черпак красной жижи и кусок черного хлеба. Взяв еду, он отправился к Гюнтеру. Они уселись рядом на тюфяке Танги. Мальчик чувствовал себя спокойно возле немецкого товарища; ему было приятно слушать его мягкий голос, и он решил, что, в конце концов, в лагере не так уж плохо, если рядом есть Гюнтер.

— Конечно, это тебе не обед из отеля Адлон, — говорил ему молодой человек, — однако все же лучше, чем ничего. К тому же ничто так не приучает ценить еду, как долгий пост. Я уверен, что, когда наш добрый дядя Гитлер свернет себе шею, мы все научимся ценить жареную картошку.