Мишель Кастильо - Танги

В десять часов арестованных стали наконец размещать в вагонах для перевозки скота. Один из этих вагонов отвели для детей. Танги взобрался одним из первых. Деревянный пол вагона был устлан соломой. Танги уселся у стенки возле щели, сквозь которую проходил свежий воздух. Ги пристроился возле него. В двенадцать часов они почувствовали легкий толчок, отметивший начало нового путешествия.

Всю первую ночь Танги проплакал. Он никогда не думал, что воспоминания могут причинять боль. А между тем каждое воспоминание о тех крупицах счастья, которые ему удалось урвать от жизни, терзало его душу. Он снова видел кроткое лицо Рашели; своих друзей Мишеля и Робера; ему чудился слабый запах бензина, как в машине его отца; он вновь переживал каждый день, проведенный с матерью в Монпелье. Ему казалось, что воспоминания вонзаются в его бедную голову, словно гвозди в дерево. Время тянулось медленно, и Танги думал: когда же наконец он отдохнет? Или, быть может, никогда?

Он прислонился головой к стенке вагона и уткнулся подбородком в колени. Сжавшись в комок, он иногда бросал вокруг рассеянные взгляды, но стояла непроглядная тьма. Только когда они подъезжали к станции, мрак прорезали робкие огоньки. Танги думал, какая странная у него судьба: все детство он провел в переездах. Он вспомнил шутку Мишеля: «Танги-Омнибус». И против воли ему захотелось улыбнуться.

Мало-помалу атмосфера в запломбированном вагоне становилась невыносимой. Дети сидели тут уже двое суток. Стояла палящая жара; от стен вагона шел пар; солома провоняла мочой. У Танги кружилась голова. Ему казалось, что тело его стало необычайно легким. Он твердил про себя: «Я сейчас упаду… сейчас упаду…» Но он сидел на полу и потому не мог упасть. Кровь приливала у него к голове, в ушах шумело. Ему вдруг становилось холодно, и он начинал дрожать. Но в то же время от духоты он весь покрывался по́том. Его мучила жажда, и он плакал от отчаяния. Хотелось встать и что есть силы колотить в дверь. Но он не мог подняться от слабости. В бессильной ярости он кусал себе руки и губы; слезы негодования текли у него по щекам. Он проклинал немцев и называл их «сволочами».

На третий день Танги казалось, что он сходит с ума. У него так болела голова, что хотелось кричать. Во рту пересохло; губы слиплись, и не было слюны, чтобы их смочить. Дрожь сотрясала все тело. Он в отчаянии смотрел в щель вагона: «Они нас уморят… Они хотят, чтобы мы умерли… Но я не хочу умирать… Не хочу…»

Все дети кругом плакали. Некоторые, не в силах больше удерживаться, ходили прямо под себя. В вагоне стоял тяжелый запах экскрементов. Горячие лучи августовского солнца проникали сквозь крышу в вагон и падали на воспаленные головы. Дети сидели, тесно прижавшись друг к другу, и не могли шевельнуться. Ги лежал и плакал. Он дрожал, а руки у него были влажные. Танги машинальным движением ласково поглаживал длинные черные кудри мальчугана.

Наконец, через шестьдесят часов после отъезда, поезд остановился. С дверей сняли печати. Танги встал и, пошатываясь, вышел из вагона. На соседней платформе эсэсовцы выстроились цепью с ружьями наперевес. Арестованным разрешили присесть возле вагонов. На глазах у эсэсовцев мужчины, женщины и дети присели и стали справлять свои естественные потребности. Танги икал от удовольствия. Никогда он не думал, что возможность сходить по нужде может доставить такое облегчение. Левой рукой он вытирал свое залитое слезами лицо. Он осмотрелся вокруг. Старик еврей тоже присел возле вагона. Он был по-прежнему в котелке. Заметив Танги, он улыбнулся ему. Все радовались. Небо было голубое, солнце сияло, всем казалось, что они оживают: у них вновь появилась надежда.

Арестанты поднялись. Принесли два дымящихся котла и поставили на землю. Заключенные стали в очередь. Им раздали жестяные котелки. Все были довольны. Люди переговаривались, спрашивали друг у друга, как самочувствие, шутили и смеялись.

Танги стоял в хвосте. Вдруг он вспомнил о Ги и побежал за ним. Малыш лежал и плакал. Танги попробовал приподнять его, но не смог. Ги не хотел вставать. Он рыдал и звал свою маму. Танги убежал от него, боясь, что останется без еды. Он пришел как раз вовремя, взял два котелка и протянул их одетой в форму молодой женщине, разливавшей похлебку. Она показалась ему доброй и красивой, у нее были голубые глаза и темные волосы. Танги протянул ей два котелка; она сказала ему несколько слов по-немецки. Он не понял ее и стал объяснять, что это не для него, а для больного мальчика. На звук их голосов подошел эсэсовец, тоже молодой и красивый. Танги, увидев его, обрадовался. Он решил, что тот говорит по-французски и поймет. Но эсэсовец вырвал у него котелки и отвесил ему такую оплеуху, что мальчик отлетел и растянулся во весь рост.