Мишель Кастильо - Танги

Он вдруг ясно понял все, что раньше не вполне доходило до его сознания: он остался совсем один, с ним будут обращаться, как со взрослым мужчиной, он перестал быть ребенком. Им овладела безмерная тоска. «…Они не могут увести меня, — думал он, — они не имеют права… Я не еврей; я даже не француз… Ведь я испанец… Я объясню им, и они поймут. Тут, наверное, какая-то ошибка. Я поговорю с каким-нибудь начальником… Это ошибка администрации…»

— Ты не еврей? — спросил его мальчик, приветливо взглянувший на него: черноволосый малыш с длинными кудрями, ярко блестевшими глазами и пухлыми губками. У него был тонкий, прямой носик.

— Нет, — ответил Танги.

— Почему же ты здесь?

Танги не знал, что сказать.

— Это ошибка, — пробормотал он.

Мальчик с любопытством рассматривал его. Танги покраснел. Но он не мог ничего объяснить, он и сам не знал, почему оказался здесь.

— Как тебя зовут? — спросил Танги.

— Ги. А тебя?

— Твое имя — это половинка моего. Меня зовут Танги.

Ги улыбнулся. Он взял руку Танги и покачал ее. Танги тоже постарался улыбнуться, но у него ничего не вышло. Он говорил с трудом, так сильно тревога сжимала ему горло.

— Ги, ты не знаешь, что они с нами сделают?

— Увезут.

— Куда?

— В Германию, в лагерь.

Танги с отчаянием взглянул на Ги. Малыш не понимал, что с ним происходит. Он ответил так спокойно, как если б сказал: «Пойдем поиграем».

— Откуда ты знаешь? — снова спросил Танги.

— Это папа говорил. Он вон там, вместе со взрослыми. И мама тоже там, и тетя… Они всех нас увезут.

У Танги не было сил расспрашивать дальше. Он лег на солому. Стало совсем темно. На длинной белой стене двигалась черная тень шагавшего взад и вперед часового. То тут, то там слышался шепот, тяжелые вздохи, а иногда и приглушенное рыдание.

Танги вынул из кармана карточку матери. Он подумал, что, быть может, никогда ее больше не увидит. И ему стало еще тяжелее. Теперь он мог плакать. Он плакал так горько, что ему казалось, будто все разрывается у него внутри. Он поцеловал карточку.

— Мама… мамочка… — шептал он. — Ты же знаешь, что я ничего не делал плохого… Я не хочу, чтобы меня увозили… Я не хочу в лагерь… Мамочка!..

В конце концов слезы его иссякли. У него больше не было сил плакать. Его била дрожь. Все тело сотрясалось. У него болели даже волосы. Он пытался заснуть, но не мог. Всю ночь он оставался один со своей болью, под тенью часового, двигавшейся взад и вперед по белой стене. Вокруг все застыло в молчании.

На рассвете их снова погрузили в машины и привезли к большому вокзалу. Танги взглянул на часы: ему захотелось узнать, который час. Оказалось, двадцать минут седьмого. Зеленоватое небо по краям окрасилось в розовые тона. Было свежо.

Перед вокзалом заключенные вылезли из грузовиков. Их окружили немецкие солдаты с винтовками за плечом. Став в ряды, заключенные двинулись к вокзалу. Он был черный и грязный. Внутри дурно пахло и было совсем темно. Танги заметил нескольких любопытных, стоявших позади цепочки немецких солдат и глазевших на арестантов. Ему стало стыдно, и он опустил голову. Затем подумал, что ему нечего стыдиться, ведь он не сделал ничего дурного. Но тут же возразил себе, что люди этого не знают. И он шел, не поднимая головы.

Длинная колонна двигалась медленно. Впереди шли мужчины, за ними женщины, а дети в самом хвосте. Танги хотелось скорее войти в вокзал, чтобы люди больше не смотрели на него. Но он ничего не мог поделать.

Большинство взрослых несли в руках узлы или чемоданы. Танги подумал, что, наверное, туда засунуты какие-нибудь наспех собранные тряпки. Он удивлялся, на что они могут пригодиться в лагере. Но потом понял, что люди вложили в эти жалкие свертки самое ценное, что у них было: надежду. Надежду приспособиться, спастись, вновь построить свою жизнь, обрести очаги, вернуться в свои города. Надежду не умереть. Танги решил, что у него, как видно, нет надежды. Но вскоре он одумался: ведь у него была карточка матери.

Больше двух часов ждали они на грязной и плохо вымощенной платформе. Одни сели на землю, другие переговаривались, но большинство понуро стояли поодиночке и молчали. Ги стоял рядом с Танги и держал его за руку.

Танги оглянулся вокруг. Он увидел старого еврея с седой бородой, глубокого старика, в черном костюме, с потертым котелком на голове. Старик уселся на чемодан и повязал на шею салфетку. Он медленно жевал кусок хлеба. Иногда он поднимал глаза кверху и разглядывал навес из мутного стекла над платформой. Руки его дрожали. Он заметил, что Танги рассматривает его, ответил ему ласковым взглядом и вежливо приподнял шляпу. Танги снова чуть не заплакал. Он опустил голову и продолжал ждать.