Мишель Кастильо - Танги

— Политическая беженка?

— Да…

— Вы сидели во французском концлагере?

— Да.

Танги смутно чувствовал, что он говорит не то, что надо. Но немец не давал ему времени подумать. Он сыпал вопрос за вопросом, подгоняя его.

— Она уехала, чтобы бежать в Лондон?

Танги нашел в себе силы соврать.

— Нет, — ответил он.

Он почувствовал на себе пронзительный взгляд этого человека и закрыл глаза. Он со страхом ждал, будут ли его бить, и чуть не заплакал, но все же сдержался.

— Откуда ты знаешь, что она не собиралась бежать в Лондон?

— Она хотела уехать в Мексику.

— Зачем, в таком случае, она поехала в Испанию?

Танги замялся, затем пробормотал:

— Этого я не знаю… Ведь я еще ребенок…

— Да, ребенок — из молодых, да ранний! Ты, может, думаешь, что дорога на Мексику проходит через Мадрид?

— Не знаю. В Марселе ей не хотели давать визы.

Немец помолчал. Затем он сказал несколько слов по-немецки, и Танги увели вместе с другими заключенными. Их вталкивали в темный коридор. Никто не разговаривал. У красивого юноши все еще шла кровь носом, а старая бабушка по-прежнему покачивала головой.

Вскоре все они сгрудились в темном коридоре. Не хватало только Пюиделливоля. Немец-часовой чиркнул спичкой. Ее вспышка ослепила Танги. И в ту же минуту тишину прорезал громкий крик. Долгий, протяжный крик, похожий на вой собаки. Прошло две-три минуты. Танги слышал, как колотится его сердце. Ему было страшно. Он замер в ожидании следующего крика. Большим пальцем правой руки он чертил крестики у себя на ладони. «Господи, сделай, чтоб он не кричал… Господи, я боюсь!..» Только он кончил свою молитву, как раздался второй крик, затем третий, четвертый, пятый… Танги задыхался… Ему казалось, что кто-то сжимает ему горло и хочет задушить. По телу его струился пот, он чувствовал, как капли скатываются у него по ребрам. На глаза набегали слезы. Юноша, которого ударили в лицо, громко плакал. Это раздражало Танги. Он подумал, что взрослые не должны плакать на глазах у детей. Но, когда зарыдала госпожа Пюиделливоль, ему стало ее жалко, и он решил, что бывают такие минуты, когда даже взрослым позволено плакать.

А крики все звенели в тишине. Они ослабевали, замирали и раздавались вновь. Теперь они перемежались с рыданиями. Затем послышался голос Пюиделливоля, который на каталонском наречии звал свою жену. Тут она словно обезумела и бросилась к двери, ведущей из коридора в зал, где их допрашивали. Часовой поймал ее за волосы и отбросил в толпу арестованных. Она больше не жаловалась. Она беззвучно плакала и что-то бормотала еле слышным голосом…

Наконец все смолкло. Крики больше не терзали арестантов. Танги совсем обессилел. Сердце его сжималось от этой давящей тишины. Он спрашивал себя, что могло случиться с Пюиделливолем. «Я не должен думать о других и все время мучиться за них, если хочу вернуться к маме», — подумал он вдруг. Он устыдился этой мысли, но тут же сказал себе: «Мне надо быть сильным… У меня никого больше нет… Никого…»

Дверь раскрылась, и снова свет ослепил арестованных. Их вытолкнули во внутренний двор и посадили на грузовики. Немецкие солдаты стояли цепью вокруг. Госпожа Пюиделливоль все плакала. С отчаянием в глазах она смотрела на дверь, за которой остался ее муж. Но он так и не вышел. Грузовик отъехал. Шум мотора заглушил ее крики. Танги их не услышал. Но он увидел две руки, с отчаянием протянутые к нему, и понял значение этого жеста. Он подумал, что такое движение могла бы сделать и его мать, и глаза у него наполнились слезами. Он поднял воротник куртки: приближалась ночь и, хотя осень еще не наступила, становилось холодно.

Танги снова заметил причудливый силуэт Эйфелевой башни. Впервые он увидел Сену. Серая вода в реке была так спокойна, что Танги не мог понять, в какую сторону она течет. Затем он снова сказал себе, что это не имеет никакого значения. Но ему все-таки хотелось знать, куда они направляются: вверх или вниз по течению…

Арестованных привезли на Зимний велодром. Там сотни, а может быть, и тысячи заключенных ожидали, лежа на соломе. У большинства из них были на одежде желтые звезды с черной надписью «еврей». Танги их не рассматривал. Опустив голову, он присоединился к группе детей. Их было около пятидесяти, в возрасте от шести до четырнадцати лет. Все они были евреи.

Танги уселся на землю, покрытую соломой. Ему стало холодно. Усталость, которой он раньше не чувствовал, свалила его с ног. Силы покинули его. Нервы, как слишком сильно натянутые пружины, внезапно сдали. Слезы вот-вот готовы были прорваться наружу. Сидевший рядом с ним мальчуган лет семи приветливо взглянул на него. Танги ответил ему взглядом и постарался выдавить на своем лице улыбку, но его душили слезы. И все-таки он не плакал.