Григорий Кругликов - У самых брянских лесов

— Да хоть бы сытно жили, — продолжает бабушка, — а то знай — одну картошку уминай да бездушной капустой брюхо набивай. Потому как земелька наша, которой у мужиков и есть-то самая малость, за многие годы монастырем до крайности была доведена, один быльняк растет. Село-то наше в недавнем времени под монастырем ходило. Как на барина, на монахов мы работали. И теперь впроголодь проживают. А промыслов вокруг тож никаких, на земельке только и перебиваются. Одежонка — зипун да малахай, портки да рубахи замашные, все тож с хозяйства брали, сами пряли, сами ткали, сами и прикрывались…

Так-то и Федька с Нюшкой, то бишь ваши батяня и маманя, помыкались, да видят, как бы христарадничать не довелось. Снявши шапку, просить: «Теть, а теть, подай кусочек на пропитание… А нет ли, теть, убоинки?»

— Не хочу я христарадничать! — вдруг взвизгивает Пашка. — Не хо-очу!

— А то вот таких мальчонков в поводыри к слепым пристраивали, — не унимается бабушка. И все рассказывает про ту избенку, где в молодости проживали отец и мать.

— Неприглядная избенка, наполовину в землю вросшая, с одним-единственным оконцем. Малышки — Манюшка, Ванятка и Васятка, — пузатые от картошки, чумазые от копоти, стало быть, играются на дырявом полу.

Нет, не по нраву была нам такая деревенская житуха. Большун сказал:

— Я припоминаю ту хатку — там и печка была без трубы, от дыма и деваться некуда. День и ночь плачешь. Не надо нам Красное, у нас тут куда как привольнее!

— Так-то, соколятки, — продолжала бабушка, — человек родится и свободным, и равным со всеми людьми, и без всякой накипи и корысти. И жил бы он такой жизнью, воспринятой от рождения, — был бы веселым, радостным и бескорыстным. А гляди-ка, как захлестывает жизнь! Как зверюка, а не человек иной становится. Только одни дети и живут нынешним днем. Самая лучшая пора в их жизни…

Бабушка затихала. И крепко прижимала нас к себе, нежно поглаживая по головам.

Неизвестным осталось, почему бабушку Сыроежкой называли. Была она крепко сбита, могуча в плечах, но нрава покладистого, тихого, — может, отсюда и пошло это прозвище. Только в те времена невдомек было спросить об этом, а сама бабушка не сказывала.

Работала бабушка весело. С припевом начинала, с песней кончала.

Не чуралась она и нашей компании и нередко участвовала в наших забавах.

— Ну, ребятухи, — бывало, скажет, — тащи сюда бреденек. Мой черед пришел «взаброд».

И, обхватив уключину бредня, брела в самую глыбь. И уж тогда такого не случалось, чтобы рыбина, хоть и с пуд весом, затянула бредень в омут. Забродчик из бабушки был самый надежный.

Нередко она нас и из беды вызволяла. Заберутся иной раз малышки в глубь темного бора, прихватят там темной ночки и заблудятся. Бабушка и там их отыщет.

— Эко, куда запрятались! — весело скажет. — Накося, ребятки, хлебца вам малость принесла, проголодались небось…

А однажды мы объелись лесным диким медом. Да так, что хоть караул кричи. Спасла и тут бабушка.

— Эка, пчеловоды! Видать, не с вашим носом калину клевать. Пошто так-то навалились? Видно, доведется пузо распаривать.

И, недолго думая, натаскала сухого хвороста. Запылал костер — жаркий-прежаркий. А бабушка выстроила весь наш выводок вокруг костра, приговаривая:

— Жарь пузо! Жарь!

И сама, как воевода перед своей ратью, похаживает.

И что вы думаете? Часа через два мы уже носились взапуски по зеленому лужку. А вечером, окружив бабушку, под песенку запечного циркунчика, снова слушали, как гутарит она про деревеньки ближние и дальние.

— Да, да, соколятки! У нас-то в Красном сладенького и в помине не было. Заместо сладостей с деревьев мязгу сдирали и поедали.

— Чего, бабушка? Мязгу, говоришь?

— Ну как там, мездра, что ли? Так-то, кажись, полесовщик называл. Дерево пустит сок, ну, кто попроворнее из мужиков, шасть на дерево. Снимет кору, а под корою и есть мязга — вязкая, душистая, сладковатая. Ножиком так ее ленточками и сдирает. А мы, девки и бабы, бывало, просим: «Дядь, дядь, скинь хоть ленточку!»

— И как, бабушка, скидывал дяденька?

— А как же, скидывал, скидывал. Иной раз наглотаешься до тошноты. Так вот всем селом немало деревьев оголяли. Деревья-то и засыхали. Бывало, и к суду за это дело притягивали. Прихватят таких-то мязгодралов в лесу и на отсидку в клоповник при волости. Глядишь, недельки две-три и выдержат. Так наших красносельских и кличут: мязгачи да мязгачи…

Да оно, что ни поп, то и приход, — певуче продолжает бабушка. — И что ни деревня, то и поверье. А в деревне — что ни двор, то и прозвище. Клинковских «долотчанами» дразнят. Рыбку, стало быть, на долото ловили. Расселись этак мужики-бородачи у речонки возле шляха и заместо крючков приладили к уде долото. Да и приговаривают: «Ловись, рыбка, на долото, ловись большая и малая ловись». А тут погонщики гурт скотины купецкой прогоняли. Диву даются — как это на долото рыбку удят? Ну и загляделись, рты пораскрывали. А бородач один и выкрикни: «Эх, сорвалось!» А сосед ему отвечает: «Тут сорвалось, зато там повялось».