Галина Галахова - Поющий тростник

В отличие от Гончарова Саня держался спокойно, словно не придавал этому визиту никакого значения, как и было на самом деле.

Старичок поставил Саню напротив себя и потребовал, чтобы Саня смотрел ему в глаза. Саня принялся смотреть ему в глаза, время от времени взмахивая очень длинными ресницами.

– Как звать тебя, мальчик?

– Саня Иванов, дедушка!

– Дедушка… – Старичок хмыкнул.

– А вы знаете на кого похожи? – спросил Саня. – На Деда Мороза вы похожи. Может, вы и есть Дед Мороз?

– Угу, – ответил старичок.

– Я так и знал, – сказал Саня, – что вы мне когда-нибудь встретитесь.

– Почему?

– Потому что я верил, что вы живете на свете!

– Тебе нравится в школе?

– Неа, толкаются все и кричат. Иногда мне совсем в школе плохо.

О многом поговорили старый врач и маленький мальчик. И очень понравились друг другу.

– Завидую вам, Наталья Савельевна, что вы встретили в своей жизни Саню Иванова. Вам с ним очень трудно. Обыкновенное развитие у него несколько заторможено, но зато – какой источник чистоты нравственной, поверьте мне! Он совершенно распахнут настежь. И даже сквозняки – я имею в виду то, что его будут часто обижать в жизни, – не заставят его стать другим. Приглядитесь к нему получше. Он в ваших руках. Помогите ему остаться самим собой.

– А как же успеваемость? Его успеваемость у меня – как кость в горле!

– Главное – терпение и спокойствие. Никакого крика, никакого насилия. Пускай он пока двоечник, но скоро эта болезнь у него начнет постепенно проходить. Главное, как я уже говорил, – хороший уход и никаких лекарств. Главное – не торопиться в таком деле. Спешить медленно.

Но Наталья Савельевна не могла себе позволить не торопиться. Время бежало быстро, никого не щадя. Программа, новая и насыщенная трудным материалом, не давала возможности ни на минуту остановиться и дух перевести.

Чувствуя себя совершенно разбитой после разговора с психиатром, Наталья Савельевна задумалась и стала искать новый способ борьбы с Саней за Саню, и конечно же нашла, потому что вспомнила себя…

Вспомнила свое детство и ахнула – насколько ей легче учить Саню, чем было ее учительнице Анне Дмитриевне учить ее, Наташу Вишнякову. Если бы в то время Наташу показали психиатру, то, наверное, она бы не окончила нормальную школу. Но у Анны Дмитриевны не было никакой возможности показывать своих учениц докторам. У нее было свое, единственное всепобеждающее средство в трудной работе – доброе сердце, которое врачевало изможденных и обезумевших от голода маленьких детей. Оно вылечило и вновь засветило их угасавший разум.

То было голодное блокадное и послевоенное детство. Они привыкли тогда и к артобстрелу, и к хлебным крошкам, которые ценились дороже золота, и к матерям – черным от усталости после пятнадцати часов работы у станка.

Наташа не знала другого времени, потому что до войны ей было всего четыре года, и хорошая жизнь прошла сквозь нее, как вода сквозь песок, не оставив следа. Наташа привыкла к войне. Только к голоду не могла привыкнуть и мучилась, как все люди и все блокадные дети.

Мать ее работала на военном заводе и по утрам, если Наташа была здорова, таскала ее за плечами в детский сад при заводе. Однажды Наташа впервые увидела, как смеются люди. Сама она не умела смеяться, не научилась.

– Чему они смеются, чему радуются? Разве блокада не все время будет? – спросила она у матери, когда они шли по Суворовскому проспекту.

Глупая, война – это, как всякая беда, ненадолго, как всякое несчастье, временно, а наша другая жизнь – навсегда. Поэтому люди смеются и радуются будущей своей жизни. Скоро и ты научишься смеяться и радоваться. И тебе будет хорошо. Ты увидишь, как зацветут сады в нашем Ленинграде, построят новые дома, ты будешь жить в новом доме и с трудом будешь верить, вспоминая нашу теперешнюю жизнь, что она тебе не приснилась, что она была на самом деле. Ты будешь редко к ней возвращаться, потому что, кроме страха и боли, ты в ней ничего не найдешь, – говорила ей мать слабым голосом и была не совсем права.

Теперь Наташа поняла и увидела в прошлой своей жизни не одно только горе, но и необыкновенную человечность, которая в трудную сегодняшнюю минуту спасла, уберегла ее от больших ошибок в работе и свела к минимуму урон, который она невольно могла нанести ученикам.

Осенью мать повела ее в школу. За день до этого они получили по ордеру зеленую шерстяную кофту сорок четвертого размера и черные рейтузы. Наташа потонула во всей этой амуниции, но все равно ее переполняла радость от обновок, и она вертелась у зеркала и себя не узнавала. Перепоясанная солдатским ремнем, оставшимся от отца, – все остальные вещи мать променяла на хлеб, – Наташа, подпрыгивая, шла первый раз в школу, вертела головой по сторонам и только у самой школы, наклонившись к матери за последним напутствием, заметила ее заплаканное лицо. По лицу никак нельзя было догадаться, что ей немного за тридцать. Выглядела она древней старухой, изможденной, с огромными, провалившимися глазами.