Софья Заречная - Орленок

Хлопнула дверь.

— У нас радио испортилось. Расскажите, Николай Иванович, — попросил Шура.

Витя подбежал к ребятам. Радуясь случаю поговорить со свежим человеком, директор изложил своими словами речь Молотова.

— Что же теперь делать? — волновался Шура.

— Как что делать? Бороться.

— Ну да, это Красная армия. А нам что делать? Которых не призвали.

Николай Иванович усмехнулся.

— Каждый будет свое дело делать: ты учиться, я учить.

Шура с удивлением взглянул на него.

— Учиться! Разве усидишь теперь за партой?..

— Что же ты хочешь делать? — спросила Антонина Ивановна.

— Брошу все и пойду воевать.

— Да ведь тебе шестнадцать лет, в армию не возьмут.

У Шуры загорелись глаза.

— В разведчики пойду! В двенадцатом году, когда Наполеон вторгся, бабы воевали, не то что ребята. А вы говорите… Ну, прощайте, я пошел.

— Куда ты? — подскочил к нему Витя.

— В Лихвин. Хочу узнать, что там.

— И я с тобой.

— Нет. Ступай домой, скажи матери, а то она с ума сходить будет.

В кабинете комиссара Макеева поминутно звонил телефон. Входили и выходили люди. Павел Сергеевич отдавал короткие распоряжения, записывал что-то в блокнот, потом накручивал звонок телефона, кого-то вызывал и снова что- то приказывал. Шура долго ждал, пока до него дошла очередь.

— Ну как? — спросил Макеев и улыбнулся.

— Я к вам, Павел Сергеевич. Что мне делать?

— А учиться?

— Не могу.

Светлые глаза Макеева, небольшие и проницательные, на секунду задержались на взволнованном мальчишеском лице.

— Тебе сколько лет?

— Шестнадцать, — с виноватым видом пробормотал Шура.

— Верхом ездишь?

— Ну еще бы!

— Я формирую истребительный батальон. Подай заявление. Пока будешь ходить ко мне на учебную стрельбу. Всё.

Шура обернул к нему счастливое раскрасневшееся лицо, пролепетал задыхающимся шепотом:

— Хорошо, Павел Сергеевич. Спасибо.

Макеев с ласковой усмешкой смотрел ему вслед. Складки на его большом умном лбу разгладились.

Враг подступал к границам Тульской области, и линия фронта проходила уже близко от Лихвина. Все чаще кружили над городом фашистские стервятники. Артиллерийская стрельба, еще недавно отдаленная и глухая, доносилась все явственнее. По тихим, заросшим травой улицам грохотали, подскакивая на ухабах, военные машины с людьми и грузом, медленно тащились набитые узлами и чемоданами телеги. Вокзал был набит доотказа людьми. У кассы день и ночь дежурила очередь. Паровоз с тяжелым пыхтеньем тащил перегруженный поезд. Люди сидели на крышах вагонов, гроздьями висели на ступеньках, цеплялись за буфера.

Во дворах спешно закапывали овощи, утрамбовывали землю, сверху накладывали кирпичи, щебень, дрова.

— Уезжай, Надя, — уговаривал жену Павел Николаевич. — На тебя кулацкое охвостье еще с каких пор в обиде. Ты думаешь, забыли, как ты на коллективизации поработала?

Надежда Самуиловна молчала, сжав губы и устремив куда-то темные, как у Шуры, глаза.

— Уезжай и Витю с собой забирай.

— А Шура? — быстро обернулась она к мужу.

Павел Николаевич неопределенно развел руками:

— С Шурой ты сама поговори.

Шура поступил в конно-разведывательный взвод истребительного батальона и теперь пропадал целыми сутками. Прибегая домой с работы, Надежда Самуиловна наспех готовила обед, кое-как прибирала в комнате и садилась у окна ждать.

Как она тревожилась! Как ей недоставало его! Он был не только ее любимцем, ее гордостью, но и помощником во всех ее делах. Он проводил слишком сложные для нее подсчеты в универмаге. Когда туда прибывала новая партия товара и в магазине скоплялся народ, он в подмогу продавцам становился за прилавок. Натаскать воды из колодца, наколоть дров, истопить печку, подоить корову, выкрутить белье — все это Шура делал охотно, ловко и весело, с шуткой, с острым словцом, будто играя. Надежда Самуиловна не знала технических затруднений в хозяйстве: портился примус или электричество, Шура все налаживал в несколько минут.

В тоске и тревоге, напряженно прислушиваясь, мять проводила долгие часы у окна. И когда вдруг со стороны огородов, тянувшихся до самой опушки, доносился голос, такой знакомый, такой родной:

она срывалась с места и выбегала на улицу. Сначала слышно было только цоканье копыт. Потом из-за угла появлялась складная фигура всадника, ловко сидевшего в седле. Надежда Самуиловна хваталась за грудь, чтобы сдержать сумасшедшую птицу, которая до боли сильно трепыхалась у нее внутри. И когда Шура соскакивал на землю, мать висла у него на шее, жадно вглядываясь в утомленное, но счастливое лицо.