Софья Заречная - Казачок графа Моркова

— Тише, оголтелый! Блюду цены нет… Свиней тебе пасти, а не в барских хоромах служить.

От грозного окрика старого дворецкого Гришку прошибло потом.

— Самовар поспел? — спросил дворецкий уж снисходительнее.

— Поспел-с. Прикажете подавать?

— На стол собери прежде. Порядка не знаешь, — въедливо забрюзжал старик. — Сливки где? Пампушки где? Доколе на спине науку не пропишут, так и будешь разиня разиней.

Гришка метнулся было исполнять распоряжение, но, вспомнив что-то, остановился, переминаясь с ноги на ногу.

— Ну, чего стал? — прикрикнул на него дворецкий. — Поворачивайся!

— Тамо-тка… управитель дожидается с парнишкой, — робко выдавил Гришка.

— А, привёл… Пущай идёт.

Гришка скользнул в боковую дверь, и тотчас же из людской на террасу вышел графский управитель, Андрей Иванович Тропинин, плотный, среднего роста мужчина, одетый не по-крестьянски и не по-господски, а так, как в городах одевались зажиточные мещане: в синей поддёвке с пёстрым поясом, в сапогах, начищенных до блеска. За мужчиной следом шёл паренёк лет десяти, как и отец, одетый чисто, в русскую рубашку, плисовые шаровары и ладные сапожки.

— Его сиятельство почивать ещё изволят? — спросил вошедший, поздоровавшись с дворецким.

— Сейчас встали. Чай кушать будут, — со спокойной важностью ответил старик.

Управитель помолчал, потом сказал неторопливо:

— Там, Гордей Титыч, народ дожидается. С ребятишками пришли. Вечóр его сиятельство приказывали всех, коим десятый годок миновал, на барский двор пригнать для отбору.

— Добро, — величественно кивнул дворецкий.

— Стало быть, нынче отбирать будут? — пытливо продолжал управитель, сдерживая волнение, прорывавшееся сквозь степенную медлительность его речи.

— Не преминут, — ответил дворецкий со значительным видом человека, хорошо осведомлённого обо всех господских делах и намерениях. — Молодая графиня Наталья Антоновна весьма интересуются. Его сиятельство обещались им в приданое двух казачков приписать… — И, помолчав, прибавил, кивнув на Васю: — И ты, вижу, сынка привёл?

Тронув двумя пальцами Васин подбородок, глянул в серые глаза мальчугана.

— Грамоту знаешь, баловник?

— Обучен, — бойко ответил Вася.

— Он по части художества весьма смышлён, — подхватил отец. — Кабы моя воля, к рисовальщику в ученье, ей-богу…

Старик поднял косматые брови.

— К рисовальщику? Полно, Андрей Иваныч! Слыхано ли дело, чтоб крепостной об эдаком помышлял.

Но Андрей Иванович не отступал. Заговорил торопливо и доверительно:

— На его художество в школе все дивовались: и дьячок, и ребята. У него в тетрадке и церковный двор, и светёлка, где стоял, и дьячихина укладка с картинками. До чего сходствует! Большую приверженность имеет паренёк. Кабы моя воля…

Седые букли на парике дворецкого с укоризною взметнулись.

— Полно, что ты, батюшка! Негоже крепостному и в мыслях-то такое содержать. Негоже, да и непристойно. Не посетуй на меня, старика, за правду. Добро бы какой непутёвый говорил. А ты человек степенный. Не серый мужик. Главный управитель. В хорошем доме живёшь, господскими милостями взыскан. Сам человеком стал, а сына пошто сбиваешь? Мы — люди подневольные. Угождать господам, вот тебе наука и художество.

Тропинин вздохнул. Помолчав, вынул табакерку:

— Одолжайся, Гордей Титыч.

— Благодарствую, милый, благодарствую.

Старик захватил пальцами щепотку табаку, зажмурившись, потянул носом, крепко, с удовольствием, чихнул.

— Ох, отменный табачок… Отменный! Сладкую слезу вышибает.

— Неплох, — согласился Тропинин. — Из Новгорода привёз, как за сынком ездил.

Он вытащил из кармана ещё не распечатанную пачку:

— Пожалуй, государь мой, не побрезгуй.

Дворецкий прикинулся удивлённым:

— Чего ты, ась?

— Табачок. Нюхай на доброе здоровье да Ваську мово не оставь, ежели его сиятельство в дворню мальчонку определят.

Дворецкий принял подарок, смахнул табачные пылинки с обшитой галуном ливреи.

— И полно, Андрей Иваныч, сам небось ведаешь — у нас понапрасну не обидят. В кои-то веки поучат легонько, да и то более для острастки…

Вася бродил по террасе. Кругом было столько невиданного, любопытного. Закинув голову, он любовался хитрыми завитками и листьями на верхушке белых колонн, мягко выделявшихся на бледно-жёлтом фасаде господского дома.