Кристине Нёстлингер: Ильза Янда, лет - четырнадцать

Герта из Ильзиного класса тоже очень красивая. Но когда Герта надевает старый вылинявший свитер, все это сразу видят. А вот если моя сестра наденет старый засти­ранный свитерок, этого никто не заметит. Самый дешевенький свитер выглядит на ней как шикарный дорогой сверхмодный пуловер.

Вот – теперь я знаю!

Моя сестра Ильза как будто сошла с рек­ламы. Только, конечно, не с рекламы сти­рального порошка или там яичной лапши высшего сорта. Она с рекламы «Смелей вперед!», с рекламы «Автомашины высокой ско­рости для молодых людей». Принцесса кока-колы и мартини – вот она кто! Только по внешности, конечно.

Раньше Ильза не была такой красивой.

Когда мы еще жили у бабушки, мы каж­дый день ходили на рынок. Бабушка все по­купает только на рынке. Она проходит по всем рядам, смотрит, пробует, ощупывает, приценивается. Запоминает, у кого сколько стоит салат, огурцы, апельсины. Самый де­шевый товар всегда у госпожи Кратохвиль, и бабушка давно бы должна усвоить, что она отдает все дешевле других. Ведь бабушка вот уже сорок лет изо дня в день ходит на рынок. Но по ее понятиям, хорошая хозяй­ка сперва обойдет весь рынок, а уж потом покупает.

Когда мы с бабушкой ходили по рынку, все там всегда говорили Ильзе:

– Ты что так насупилась?

А про меня говорили, что я веселая и про­стая.

Дворник в том доме, где живет бабушка, сказал как-то: «Если б Ильза не глядела исподлобья, а улыбалась, ее даже можно бы­ло бы назвать красивым ребенком!»

Но Ильза в то время почти никогда не улыбалась. Во всяком случае, я этого не помню.

Я помню только, что она все время писала буквы. Она сидела за маленьким столиком перед вазой с букетом искусственных роз и исписывала буквами целые страницы. Дедушка сердился и говорил, что она себе зре­ние испортит, но она все писала и писала.

Она была тогда во втором классе. И как раз перешла в другую школу. Потому что мы ведь летом после развода переехали к бабушке, а бабушка живет очень далеко от нашего прежнего дома. Новая учительни­ца в новой школе учила писать буквы сов­сем по-другому, чем старая. Поэтому Ильза и писала буквы – буквы, буквы, буквы.

Но все это было зря. Через два года мы все равно переехали к Курту. И Ильза снова попала к другой учительнице, а та опять по­требовала, чтобы она писала буквы совсем по-другому.

Наверно, поэтому у Ильзы такой почерк – прямой, ровный, словно прописи. «Образ­цовый» почерк. «Ее тетрадки – просто от­рада», – говорила нашей маме учительница на каждом классном собрании.

Но в последнее время Ильзины тетрадки вряд ли были отрадой для учительницы.

Вчера я наводила порядок в Ильзином письменном столе. Не потому, что я так люб­лю порядок, а просто мне хотелось подержать в руках Ильзины вещи. Лучше уж вещи, чем совсем ничего.

Ну, так вот, я разбиралась в Ильзином сто­ле и заглянула в ее тетради. И тут я просто обалдела. В каждой тетрадке была исписа­на всего одна страница, да и то не до конца. А в тетрадке по математике и по латыни во­обще все страницы были чистые.

Ничего я не понимаю! Ведь она каждый день после школы часами сидела за письмен­ным столом. Иногда до позднего вечера, когда я уже лежала в постели. И если я пыталась с ней заговорить, не поднимая головы, отвечала: «Тише, я занимаюсь», «За­молчи, ты мне мешаешь». А еще я нашла у нее в столе записные книжки – четыре ма­ленькие и три большие. И все исписаны ровненькими каракулями – петелька за петелькой, петелька за петелькой... И так строка за строкой. А на некоторых строчках – зуб­чики. Зубчики, зубчики, зубчики... А несколь­ко страниц сверху донизу зарисованы какими-то крошечными ящичками – красными и зелеными.

Нет, я правда ничего не понимаю! Выхо­дит, Ильза часами сидела за письменным сто­лом и рисовала петельки, зубчики и ящички. Чем вот так сидеть и рисовать петельки и ящички, по-моему, лучше уж уроки делать. Или совсем ничего не делать – слушать пластинки.

Дневник ее в синем бархатном переплете тоже лежал там, в ящике. Такой, с золотым замочком посредине – он прикреплен к бар­хату четырьмя гвоздиками. Замок был за­перт, и я вытащила гвоздики. Но в дневни­ке вообще ничего не было! Даже петелек не было, даже зубчиков. И ни одного ящичка. Но на письменном столе под бумагой я нашла записку: ВОЛЬФГАНГ, Я ПО ТЕБЕ ТОСКУЮ! А ТЫ И НЕ ЗНАЕШЬ?

Записка была очень старая, двухлетней давности, не меньше. Потому что написана зелеными чернилами. А Ильза уже давным-давно пишет синими.

Когда я прочла эти слова – ВОЛЬФГАНГ, ТОСКУЮ, – мне стало как-то не по себе. Во-первых, потому, что я прочла то, что меня вовсе не касается, а еще потому, что Ильза просто взбесилась бы, если б узнала, что я это прочла. Это уж точно. А еще потому, что «тосковать» – это что-то очень странное. Я не хочу, чтобы моя сестра «тосковала». Не знаю, какого Вольфганга она тогда имела в виду. Их так много, этих Вольфгангов. Не меньше чем о восьми могла тут идти речь. И на всех восьмерых Вольфгангов я разозлилась: почему это по какому-то из них моей Ильзе пришлось тосковать! А еще мне стало грустно, что сама я об этой тоске даже и не догадывалась.