Эмиль Офин - Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]

Какая уж там скорость, если нужно держать дверцу открытой. А ветер вышибает слезы из глаз, их нельзя закрыть ни на минуту, чтобы не потерять из виду спасительный кустарник.

Кустарник выручал, он же и подвел: на одном месте тракт отклонялся в сторону, а поросль убегала прямо. Горшков понял это, когда уже раздался скрип перекосившегося кузова, кабина накренилась, двигатель надрывно звякнул поршневыми пальцами и заглох. Горшков оторопело выругался, выскочил из кабины, обежал грузовик и сразу же провалился по пояс в снег рядом с передним колесом.

Прицеп стоял прямо; он еще не успел сойти с тракта, но автомобиль зарылся в снег всей правой стороной; ящики с деталями сдвинулись под брезентом, натягивали веревки, распирали выгнувшийся борт. Ночь гудела пургой, вокруг фар смыкалась тьма, а за нею черт его знает сколько еще километров до людей…

Горшков раскопал руками снег и ощупал низ колеса. Оно стояло на самой кромке придорожной канавы, над головой нависал накренившийся автомобиль. Его нельзя трогать с места: колеса забуксуют, сползут в канаву. Вот если б удалось выровнять машину…

Горшков выкарабкался из канавы, достал топор и принялся ковырять наст на тракте. Пришлось вырубить глубокую ямку — в нее ушла рука до плеча, прежде чем сталь звякнула о камень. Покров снега под машиной был плотный, слежавшийся. Ночь в завьюженной степи долга — остынет мотор, загустеет масло, потускнеет свет фар-Горшков машинально протянул руку в кабину, щелкнул выключателем.

Тьма навалилась со всех сторон, а ветер теперь уже не посвистывал — он перестал притворяться, он уже ревел на все голоса.

Горшков ощупью нашел ведро, нацедил из бочки бензина, облил придорожные кусты и чиркнул зажигалкой:

— Это вам за подвох, проклятые!

Свистящее пламя вспороло тьму, завыло, заполоскало на ветру, очертив рваный колеблющийся круг; зашипел, забулькал снег под кустарником.

Ночью в степи одиноко горит костер. Гаснут его отблески в кружащейся снежной мути, и не привлекут они на помощь проезжих людей, потому что в такую пору никто по тракту не ездит.

Человек под машиной рубит топором слежавшийся снег и откидывает его лопатой, отгребает ногами. Человек начал работать, сбросив полушубок, а теперь уже скинул он и ватник и рукавицы. Костер освещает слипшиеся на лбу пряди волос, отражается в лезвии топора. Гудит пламя костра, гудит пурга, гудит кровь в висках. Но нельзя останавливаться: прилипнет к телу рубаха, застынет, затвердеет ледяной коркой. Постепенно машина оседает, выравнивается, поскрипывая кузовом, и послушно опускается в вырубленную траншею. Теперь, пожалуй, можно уже отсоединить прицеп…

К полуночи Горшков выгреб из-под машины последнюю лопату снега. Грузовик ровно стоял на булыжнике тракта в снежном котловане. Оставалось отлого срезать переднюю и заднюю стенки траншеи.

И вот, наконец, зафыркал, согреваясь, мотор, лязгнули цепи на колесах, машина ожила и, урча, выползла из котлована. Горшков размотал буксирный трос, зацепил прицеп и осторожно протащил его через траншею. Потом задубевшими пальцами, рассыпая табак, скрутил цигарку, надел полушубок и, повернувшись лицом к ветру, погрозил кулаком в темноту.

Дымились, мешаясь с пургой, шипели, догорая, остатки поросли, ветер засыпал снегом вырубленную на тракте яму и, бессильно ярясь, гнал поземку вслед красному фонарю автомобиля.

Вторые сутки в крытом дворе на окраине села Просвет стыли три грузовых автомобиля. Шоферы и случайные попутные пассажиры отлеживались в натопленной избе. До Нового года оставались считанные дни, и всем хотелось поскорее домой, но куда сунешься в такую непогоду: тракт переметен, «на лопатах» далеко не уедешь, а если угодишь в канаву, засыплет начисто; сиди и дожидайся, когда проезжий народ вытащит. Так и замерзнуть недолго.

К вечеру второго дня метель, начавшая было утихать, разыгралась с новой силой. Отдохнувшие, отоспавшиеся люди тоскливо прислушивались к завыванию ветра в печной трубе. Парень с соломенными волосами ходил из угла в угол, растирая заспанное лицо обеими руками. Накануне он с большим усердием помогал хозяйке варить ячменную брагу и теперь маялся от тяжести в голове. Чернявый коренастый дядька сочувственно поглядел на него, бросил на кованый хозяйский сундук карты: он уже не первый час дулся в «козла» со своим попутным пассажиром — молчаливым пожилым мужчиной с подвязанной щекой — и снял с гвоздя флягу.