Александр Исбах - Капитан Соколин

Комдив заметил жест Соколина.

— Выйдите сюда, капитан Соколин, и скажите, как ваш батальон бережет оружие. Скажите, как могли вы допустить переход дивизионного знамени а другой полк? Вы должны бороться за знамя, товарищи! Я буду требовать беспощадно. Полк, не умеющий стрелять, не может быть боевой частью Рабоче-Крестьянской Красной армии.

Комдив кончил и отошел к большой сосне, нависавшей густыми своими ветвями над столом президиума.

А Соколин опять думал о Гордееве.

Хороший стрелок, Гордеев лежал в прошлые инспекторские стрельбы на линии огня. Проходивший мимо полковник заметил дыру в его сапоге. Он, как всегда, резко обрушился на него. На линии огня… И… Гордеев все пули послал «за молоком». Вот и получилась оценка: единица целых и ноль десятых, как острит Кириллов.

— Крику много в полку, — с горечью говорит Соколин, — Крику и внешней парадности.

Комдив приблизился к нему и внимательно слушает.

— К каждому бойцу надо подходить особо. И лейтенант и отделенный командир должны быть педагогами. Да, педагогами, — Он вызывающе глядит на полковника, И ему кажется, что ненависть вспыхнула в глазах командира полка.

— Воспитание подменяем криком, — резко, настойчиво повторяет Соколин, отводя взгляд от полковника.

«Ого, — думает комдив, — до „Бороды“ добрался».

— Командир полка вчера сорвал беседу об Испании в моем батальоне, отправив два взвода убирать полковой двор. Поздно воспитывать бойца на огневом рубеже! — волнуется Соколин. — Воспитать в тылу! Научить бойца любить винтовку, как любит ее наш гость, боец… Я даю слово командиру дивизии, что мы вернем знамя.

Он пошел к своему пню и, садясь, почувствовал резкую боль в пояснице. Эти острые боли часто беспокоили его после знаменитого прыжка с парашюта, но обратиться к врачу не хватало времени.

Спускалась ночь. На столе президиума зажгли лампу, и каждый оратор, выхода из тьмы, попадал в светлый полукруг. Где-то за деревенской околицей «страдала» гармонь.

И долго еще в ту ночь, расходясь с собрания, взволнованно спорили коммунисты полка.

Кондратов боялся все-таки взять на себя ответственность за задержку Дубова.

Вторая телеграмма пришла на следующее утро. Дубов был на линии огня. Он отдохнул за ночь и теперь, крепко сжав зубы и затаив дыхание, последний раз ловил «яблочко» на мушку. Спусковой крючок трепетал под пальцами, как живой. Но он собрал всю силу воли и медленно давил его.

После третьего выстрела, когда он, мокрый и возбужденный, лежал на траве в ожидании отбоя, его вызвали в тыл. Он не успел даже посмотреть своих результатов.

Кундэ встревоженно протянул ему телеграмму.

«…Немедленно… — прочел он и похолодел, — Категорически требуем…» Дальше он уже не читал. Картина ночного сна всплыла в памяти. Ясно: авария… Позабыв уставные порядки, он мчался к лагерю.

…Комиссар вошел на заводской двор твердым военным шагом. Сторож в проходной даже не узнал его в военной форме и, только вглядевшись, пропустил, растерянно улыбаясь. Дубов шагал мимо модельного, чугунолитейного, термического — прямо к мартену. Готов был к любому несчастью. Сейчас, немедленно он примет командование. Не сумели без него, не усмотрели!

В цехе ничто не говорило о беде. Так же, как и всегда, в дыму двигались люди, перелетали под стеклянным куполом голуби, в изложницах стыл покрытый ноздреватой коркой шлака металл.

И вдруг, только он вступил в цех, яркое зарево озарило людей и машины. В конце цеха последняя печь, печь, которая родилась без него и без него, думал он, погибла, — эта печь выдавала сталь.

Дубов видел широкий янтарный поток, бурно стекающий в ковш, видел темные силуэты людей, вокруг которых, точно золотые снежинки, кружились и падали веселые искры.

Вася Штыбов заметил его только у самой печи.

Он всплеснул руками, подмигнул Пенькову и подошел к директору.

— Ты уж извини, Павел Федорович… — Голос его дрогнул. — Какой же без тебя праздник! А печь завтра сдаем. Твоя же печь.

В первую минуту Дубов не мог вымолвить ни слова.

Он долго молча смотрел на Васю Штыбова, на старика Пенькова. Вася виновато улыбался и лукаво глядел на него.

— Ну и жук ты, Вася, — сказал наконец Дубов. — А ведь я из-за тебя своих результатов не досмотрел…

Дома Павел Федорович прежде всего переоделся. Любимая его синяя вышитая косоворотка оказалась вдруг необычайно просторной.

«Похудел, Павел, похудел», весело подмигнул он себе в зеркало.