Александр Исбах: Порода

Когда самовар был уже наполовину выпит, Терентий Никитич опять поднял черный, негнущийся палец и, пристально разглядывая его, словно желая изучить каждую заусеницу, сказал негромко и невесело:

— Нехорошо ты задумал, Алексей! Нехорошо! Еще раз говорю тебе: Ты меня пойми, пойми меня, Леша…

Алексей смотрел на самовар, старенький и погнутый, и в том месте, где самовар был обезображен большим шрамом, видел своего отца. В самоварном отражении лицо разделялось на две части, и глаза отца все время кривились в усмешке, а один черный ус был непомерно длиннее другого. Это делало знакомое и родное отцовское лицо чужим и непонятным.

Алексей украдкой глянул на отца. Он сидел маленький, с'ежившийся и казался еще чернее обычного. Лицо Карякина сплошь заросло черным жестким волосом, и даже на большом широком носу заметно пушились черные волоски. И из зарослей волос, словно зверьки из кустарника, выглядывали живые блестящие зеленоватые глаза, в зрачках которых маленьким смешным человечком отражался младший Карякин, Алексей.

Алексею стало жалко отца. Вот уедет он — и старик совсем один останется в этой заставленной вещами комнате, и даже чаю ему будет не с кем выпить, и некому будет рассказать о непорядках в цеху.

Но он сейчас же вспомнил о той работе, на которую он едет, о жарких словах секретаря укома, и о том, что все равно сейчас уже поздно передумывать и он не может опозорить себя.

Алексей подавил жалость, постарался запрятать ее подальше и, чувствуя, как нарастает волненье, сказал своим обычным, слегка надтреснутым голосом:

— Нельзя иначе, отец. Ты пойми, что нельзя… Там же работники дозарезу нужны… Ведь агитации одной мало… Дело делать нужно!.. Я же недалеко буду, отец… Наезжать буду, а то — ты ко мне… Я тебя понимаю, отец, право, понимаю… Но ты-то меня пойми! Ведь партия зовет, отец!..

Терентий Никитич сжался еще больше и сказал на этот раз громко и горько:

— Путает партия тебя, Алексей! Путает… Никогда у нас в роду крестьян не было. Еще дед твой, Никита Карякин, мастеровым был. Я тебя, Леша, один растил. Как мать умерла — тяжело мне, Алексей, было. «Нет, — думаю, — выращу! Инженером сделаю. Будет Алексей Карякин инженером». Машина, Леша, — это большое дело! Машину понимать надо, любить надо… А понятие у тебя есть… И работал ты, Алексей — чего таить — хорошо. А теперь — словно кувалдой меня оглушил. Вместо инженера — на землю идешь… Машину на корову променял, Алексей!.. Машину… на корову…

Голос старика дрожал. Терентий Никитич встал и, тяжело пройдя по комнате, подошел к окну. Небо над заводом отсвечивало кровью. Трубы чугунолитейной казались большими кистями, красящими тьму кровавыми густыми красками.

Отсвет огня проникал сквозь окна комнаты и отражался в большом зеркале, стоящем в углу на столике. Алексей старался поймать отблеск ложечкой и хмуро молчал.

Потом он подошел к окну, стал сзади отца и сказал мягко и убеждающе:

— Не то, отец, не то… Понять ты не можешь… И как же ты, старый рабочий, понять этого не можешь? Нужно итти в деревню, отец. Такие же фабрики строить там будем. Сельскохозяйственные фабрики. Ведь что завод, что колхоз — и то и другое важно. Не уйдет машина от меня. А там сейчас люди нужны. Ты можешь понять, что такое колхоз, отец? Ведь это — шаг к социализму!

Он вдруг почувствовал, что говорит слишком газетно и слова его не доходят до отца так, как до него самого доходили слова секретаря укома.

Терентий Никитич быстро повернулся и на мгновенье в его зрачках еще колебался отблеск огня.

— Слыхали, Алексей, слыхали… Говорить вы все научились, — дела вот не видать… В деревне без тебя людей хватит. Она свое дело пусть и делает. А у тебя свое дело — машина. Вот я как понимаю… Да вы больно умны стали: нас, стариков, и слушать не хотите. Ты вот заладил свое — и крышка. Отца ни во что ставишь! Что он понимает, старый хрыч! Корпит над своим станком, — и все его дело. Неправ ты, Алешка, неправ! — с обидой закричал старик.

Алексей чувствовал, что никакого убеждения тут не может быть, что его доводы и доводы старика не стыкаются, а идут параллельно, даже не касаясь друг друга. И ему стало досадно за себя, что затеял весь этот разговор, досадно, что он еще мог думать о каких-то доказательствах, даже жалеть старика.

«Упорный ворчун!» зло подумал он и сказал скучным голосом:

— Брось, отец, брось!.. Вижу, что ничего я тебе не докажу. Живи как знаешь, а я, извини, буду как знаю жить. Не маленький! Обидно только мне за твою несознательность. Вот что!..