Владимир Добряков - Одиннадцать бестолковых

От Елены Аркадьевны придется некоторое время скрывать правду — болеет, мол, ангиной, лежит в постели.

Всему нашлось место в этих планах, кроме его тайного решения бежать на Кубу. Но такое ли уж твердое это решение? Думать об этом Сереге не хотелось.

Сейчас его больше всего волновала мать. Как она там? Не пошла ли заявлять в милицию — все-таки вторую ночь не ночует. Надо ее как-то успокоить.

Серега взял листок бумаги и, подумав, написал коротенькую записку. Он свернул ее и отдал Димке.

— Это для мамы. Положи в наш почтовый ящик.

Уже надевая в передней пальто, Иван Алексеевич случайно увидел в зеркале свое лицо. Глаза будто не его — темные, ввалились, на щеках серая щетина. Забыл побриться. «Э, черт, тут все на свете забудешь!» Натянув на голову кепку, он приоткрыл дверь в комнату и глухо сказал:

— Ты это, Клавдия, брось — убиваться так. Не иголка в сене — не пропадет. Куда ему деваться? Походит, помыкается, да и воротится… Слышишь?

Иван Алексеевич обождал с минуту, придерживая ручку двери, но вместо голоса жены услышал лишь ее всхлипывания.

«Взяла ее нелегкая! Ревет и ревет!» — Иван Алексеевич всердцах захлопнул дверь, глубже надвинул на глаза кепку и вышел на лестницу.

Внизу, у коллективного почтового ящика, он задержал шаг и под цифрой 33 (номер своей квартиры) в узкой щели увидел что-то белое. Газетой это не могло быть. Их приносят позднее. Что ж тогда — письмо? Странно. Вечером ящик был пустой. Никак от Сережки?

Иван Алексеевич провел вспотевшей вдруг рукой по шершавому подбородку. Возвращаться наверх за ключом не хотел: зачем жену тревожить. Сначала самому надо прочесть. Вспомнив о металлическом складном метре, он достал его из кармана, просунул в щель и долго приноравливался — как бы ухватить конверт. Наконец это ему удалось. Он вытащил письмо. Ни марки, ни штемпеля. Посредине крупными буквами было выведено: «Тов. Шубину».

Это от кого же? И толстое какое. Он торопливо надорвал конверт. Нет, это было не письмо. Иван Алексеевич держал в руках два больших листа, вырванных из какого-то журнала. На одном чернел заголовок «До поры, до времени», на другом напечатан рисунок: валяется пьяный, а рядом стоит свинья и будто бы удивляется.

Иван Алексеевич сжал губы, шумно засопел носом. «Шантрапа! Слюнявки! Ишь, подсунули что!» Он хотел смять и выбросить листки, но подумал, что здесь их могут поднять. Сунул в карман.

Всю дорогу до трамвая Иван Алексеевич думал о сыне. Вернется. Подурит и вернется. Ишь, фокусник! С характером! Не тронь его. Был бы золото — понятно. А то ж сорванец, шалопай, занимается из-под палки. Как тут не поучить его уму-разуму! Так уж заведено. И ему самому доставалось в свое время. Отец, бывало, такого деру пропишет, что и на стул неделю не присядешь. И ничего, терпел. Куда денешься — отец. А этот защитников себе завел… Неужели сам нажаловался? Вроде, не похоже на него. Как же тогда узнали? Ах, нехорошо вышло. До учителей в школе может дойти, до милиции…

И, стоя в битком набитом трамвае, он продолжал думать о том же. Крепко, правда, в последний раз прихватил Сережку. Если бы не Клавдия, могло случиться, что и покалечил бы. Не в себе был. Сильно не в себе. И с чего? Ведь вроде бы и нормы даже не добрал — всего полтора стакана. Раньше крепче держался. Теперь иной раз проснешься — голову ломит, тяжесть под ложечкой.

Трамвай затормозил. Внизу, с подножки, послышался молодой смешливый голос:

— Братцы, ужмись!

Чей-то локоть уперся Ивану Алексеевичу в бок, и опять он ощутил ту же противную, тупую боль — будто кирпич внутри давит.

Не ладилась в этот день у Ивана Алексеевича работа. Размечая деталь, грубо ошибся, и целых два часа вылетели в трубу. Еще и материал понапрасну загубил.

Белозубый Колюха — сосед по рабочему месту — покрутил кудрявой головой.

— Так, Иван Алексеич, и детишкам на молочишко не заработаешь. Не забыл — через два дня получка.

Сам Колюха работал споро, с азартом, и к обеденному перерыву чуть ли не закончил дневную норму. Возвращаясь из столовой, он внимательно взглянул на Ивана Алексеевича.

— Что-то серый ты. Не заболел?

— Не побрился, вот и серый, — принудил себя улыбнуться Иван Алексеевич.

— Это точно! — охотно согласился Колюха. Ему, молодому и здоровому, приятней было вести разговор легкий, шутливый. — Это точно! — повторил он. — Почему волк серый? Нестриженый. У меня на днях электробритва сгорела. Тоже два дня не брился. Утром дочка и говорит: «Папа, у тебя лицо в занозах. Ты их будешь вытаскивать?»