Георгий Пряхин - Интернат [Повесть]

Шофер прижался лбом к стеклу, чтобы она смогла узнать его:

— Это я, Лутовинов. Гостей привез, Тимофеевна.

— Гостей? — ее глаза стали еще удивленнее. — Проходите, калитка не заперта.

— Ну вот. Если чего, до завтра, я подъеду, — говорил нам шофер повеселевшим голосом, как человек, отплативший за добро добром. Он попрощался с каждым за руку и той же стежкой пошел назад, к машине. Мы вошли в калитку, на ощупь, под смирным контролем беспривязной легавой пересекли двор, взошли на крыльцо.

На крыльце стояла тетя Шура.

Она вглядывалась в нас и не узнавала, узнала только в комнате, на свету. Растерялась, стояла между нами — теперь она меньше любого из нас, — не зная, как совладать с собой;

— Господи, так это вы? Вы к нему?

Она поворачивалась то к одному, то к другому, простоволосая, потерянная, и говорила, словно прощенья просила:

— Так нету его, нету.

Она заплакала — не в голос, а так, на ходу, как испокон веку плачут на Руси вдовы, которым просто некогда поплакать всласть, и, плача, раздевала, усаживала, согревала нас.

— Вот вам и государственные харчи. Я уж и до плеча вам не дотянусь.

Руки у нее теплые, легкие, тыщу лет никого из нас не раздевали и не согревали с дороги такие руки.

Усадила, как говаривала моя мать, «ублаготворила» каждого и сама присела напротив.

— Мы помянуть, тетя Шура, — сказал Гражданин.

— Вот и хорошо, вот и молодцы, — плакала она.

Она не спросила, почему же мы не приезжали раньше и даже наоборот, — сказала, что так и знала, так и чувствовала, что мы обязательно приедем.

— Рано или поздно, рано или поздно, — говорила, успокаиваясь.

Видно, Учитель тоже так думал и ждал.

Рано или поздно…

В комнате стало тесно — нечасто, наверное, собиралось здесь столько народу. Комната небольшая, ухоженная, с выбитыми занавесками и с цветами на подоконниках. Стопка дров у горящей, окованной жестью печи, ковер на стене, на ковре — ружье, шестнадцатый калибр: оказывается. Учитель был (или стал) охотником. На другой стене струганные доски с книгами и увеличенная, в рамке, фотография Учителя. Лоб, глаза. Учитель улыбался, что было, в общем-то, непривычно.

— Женя, выйди к нам, познакомься с гостями.

Из передней, отделенной вместо двери цветастой ситцевой занавеской, вышла девушка, почти девочка — джинсики, свитерок, под которым ровно ничего не было, но очень стремилось быть, волосы, которых тоже, можно сказать, не было, — так, мягонькая шерстка на голове. С первого раза и не поймешь, то ли Женя, то ли самый настоящий Женька, Джек Паровозный Свисток. Но когда подавала нам руку — так не подают, а просят, мы убедились: Женя.

— Это наша новая учительница, — сказала тетя Шура, и Женя покраснела до самых ушей. — Никто не хотел к нам ехать, так я ездила прямо в педучилище, там и нашла ее, уговорила.

Во сколько же лет выходят из педучилища? В шестнадцать?

Горела печка; красный командир Бесфамильный оказался исправным истопником, время от времени садился перед ее устьем на корточки, открывал дверцу, чтобы уложить дрова, и горячее зарево обдавало его лицо, всех нас, всю комнату. Терлась у ног лягавая Розка. Тишина, давно не слышанная нами тишина липла к окнам. Мы поминали Учителя. Кое-что привезли с собой, а тут еще тетя Шура сбегала через дорогу к продавщице домой, слава богу, в деревне они пока безотказны, как скорая помощь. Тетя Шура осталась доброй поварихой: на столе благоухала картошка с мясом, вокруг нее ярусами шли грибочки, огурчики, помидорчики, моченые яблоки, моченая брусника. Мы поминали Учителя. Выпили в его память, потом еще раз в его память, потом за здоровье тети Шуры, потом за девушку Женю с прекрасными ушками Джека Свистка, потом за все хорошее. Затем тетя Шура снова всплакнула, а поплакав, принесла из другой комнаты фотографию. Учитель в гробу, а вокруг — Таня, Нина Васильевна, чуть поодаль тетя Шура, а еще дальше незнакомые нам люди.

Учитель лежал с закрытыми глазами, а человека с закрытыми глазами понять невозможно. Этого еще не знает мальчишка, на чьих квелых плечах лежат долгие Танины руки. Почему-то детей ставят ближе всех к покойникам, ими словно отгораживаются от смерти. Он силится понять, промерить («Меряю!» — кричали мы, бултыхаясь в пруду и, задрав руки, набрав воздуху, уходили в мутную глубь, в разверзшуюся под нами бездну, но, испугавшись ее леденящей глубины, с полпути выныривали назад — глаза вспучены, губы раздуло от удушья). Я представил, как его везли сюда, по осенним лесам, по пустым полям, с короткими слезами и с долгим молчанием, и как он сам не понимал, куда едет, и как, наконец, понял — здесь, на последней черте. Мать подталкивает его руками к деду, а он отталкивается от него глазами, как изо всех сил — руками, ногами, глазами — отталкиваются от утопающего.