Владимир Добряков - Что берешь в дорогу

— Или не поняла? — удивилась Ольга. — А ну, глянь на себя… — Она кивнула на узкое, с отбитым уголком зеркало, блестевшее возле деревянной планки с дюжиной гвоздей, где обычно висели их белые рабочие халаты. — Глянь — как булка ситная. На всякого аппетит нагонишь. Вот Виталик твой и запел про любовь. Так, думает, скорей дело сладится.

Длинная, явно намекающая улыбка насмешливо искривленных губ Ольги не оставляла никакого сомнения относительно того «дела», которое она имела в виду.

— Зачем ты так?.. — глядя мимо Ольги, сказала Люда и больно прикусила губу.

— А что, не так разве? — Ольга с ожесточением пихнула на плите трехведерную алюминиевую кастрюлю. Глупая ты еще. И слепая. Жизни не знаешь. Мой оглоед, видишь, как обзываю — «оглоед», а было время, Сереженькой знала, Сергуней, когда познакомились, и цветочки в подарок приносил, и по часу ждал у фонтана, а сколько, бывало, слов всяких наговорит, да еще и стихами!.. Было. А вот вчера, — Ольга рывком подняла рубашку под халатом и показала синяк выше колена, — ногой саданул. Пил, пил, недопил. Не хватило. А я, видишь, не догадалась вовремя припасти! Так-то вот, милая моя, жизнь поворачивается.

Этот синяк, чернильно растекшийся над худым и острым, словно цыплячьим коленом, весь день стоял у Люды перед глазами и мешал сгуститься ее обиде. Сильнее обиды таился и жил в душе серый комочек жалости к подруге.

Вечером Люда снова увиделась с Виталием и, слушая его горячие слова о любви, отвечая на его поцелуи, почти с уверенностью думала, что у них с Виталием все будет иначе, совсем не так, как у Ольги и Сергея. Слегка отстраняясь, она смотрела в его большие, выпуклые глаза с синей точкой, искоркой отраженного фонаря, возле которого они стояли, и в третий или четвертый раз спрашивала:

— Так ты правда любишь меня?

— Еще как! — И он надолго, пока хватало прерванного дыхания, приникал к ее теплым, податливым, ожидающим губам.

А через день, придя на работу, Ольга повинилась. Разрумянившись от жара плиты, она только что кончила печь заварные пирожные, тесно уложенные рядами на противне, и подошла сзади к Люде, которая в ту минуту желтой струйкой сливочного крема оживляла коричневое поле шоколадного торта затейливыми узорами и цветами. Подошла сзади и обняла.

— Ах ты, пышка-булочка! Не сердишься?

— За что? — обернувшись, спросила Люда.

— Да позавчера наговорила тебе. — Ольга зашептала ей на ухо: — Не сердись. Не слушай меня. Это я со злости. Сережка-то мой вечером уж так прощения просил. Поверишь, на коленях стоял, ноги целовал. Слабы мы, бабы, на ласку. Все простила.

Но Люда, как видно, не была столь отходчивой на обиду. Хотя уже и не сердилась на Ольгу, а все же прежней откровенности с ней не позволяла себе. Вот и о приглашении Виталия в гости не сказала.

«Теперь обязательно скажу, — ласково посмотрев на сидевшего рядом Виталия, подумала она. — Ведь теперь у нас как-то иначе будет. Раз согласился прийти, значит, относится к дружбе серьезно. А с мамой как хорошо разговаривает! Обстоятельно, с уважением. Может, и лучше, что мама не костюм надела, а это еще при отце сшитое платье. Тесновато стало, а все равно идет. И волосы накрутила — молодец. Но покрасить не мешало бы. Седина у висков… А Виталий, кажется, ей по душе. Конечно, почему бы нет? Он же не Ольгин Сергей, который уже пол года не работает, пьянчуга, забулдыжка, хоть и умеет красиво просить на коленях прощение. А Виталий вряд ли встал бы на колени. Он у меня гордый!»

Люду охватила волна радости — как приятно сказать: «Он у меня», «мой Виталий»! Да и зачем ему униженно вымаливать прощение? За что? Он же, это по всему видно, человек хороший, положительный, не трепач. И недаром получает повышенную стипендию, добился звания кандидата в мастера спорта. Да к тому же, как говорится, не пьет, не курит. Вот и сам сейчас подтвердил. «А мама-то, — усмехнулась про себя Люда, — не специально ли так подстроила? Ой, хитрющая!»

Среди разговора Татьяна Ивановна вдруг всплеснула руками:

— Ну, склероз! Стол собрала, сидим, чаевничаем и совсем из головы вон — бутылку-то еще днем купила! — Она резво поднялась, распахнула холодильник, и достала янтарную, словно в дымной влажной испарине бутылку «Старки».

— Спасибо, Татьяна Ивановна, — протестующе вытянул руку Виталий, — если речь обо мне, то категорически пас.

— Что ж так? — будто изумляясь, сказала Татьяна Ивановна. — Нынче-то, сказывают, один телеграфный столб не пьет, да и то потому, что чашечка перевернута.