Михаил Львовский - Сигнал надежды

— Я от Серёжи Лаврова опять письмо получила, — говорит Света.

— Ну и что же он тебе пишет? — спрашивает Таня, подчёркивая слово «тебе».

— Что всегда. Не вышла ли ты замуж, — подчёркивает Света слово «ты».

— Покажи письмо, — просит Таня.

— Зачем?

— Может, ты не всё разобрала. — В Танином голосе звучат виноватые нотки, как будто она нарушила какой-то давний уговор.

— А он вот такими печатными буквами… — показывает Света, какими огромными буквами пишет Серёжа Лавров. И это означает: «Нас не проведёшь!»

— Про себя что-нибудь сообщает?

— Про себя он нарисовал пароходик.

— Когда сочинишь ответ, я ошибки проверю. А то ты в прошлый раз в одно слово написала: «нивышла». Красней за тебя.

— Сама бы и написала без ошибок, — обиделась Света.

— Что?

— Что надо.

Таня не выдерживает:

— Дай письмо.

— На. Только, чур, не реветь!

Слёзы сами потекли из Таниных глаз, едва она увидела Серёжкины печатные буквы.

— Начинается! — сказала Света. — Что Серёже про нас написать?

«Надо взять себя в руки», — подумала Таня и сказала:

— Про нас нарисуй самолётик.

…Неонила Николаевна жила неподалёку. Тоже в ветхом деревянном доме с застеклённой террасой.

Таня ловко расправилась с ампулой. Взметнулась вверх тоненькая струйка из серебристой иглы. А когда девушка прижала ваткой место укола на тощей руке Неонилы Николаевны и, как всегда, спросила: «Не больно?» — старушка, отрицательно покачав, головой, сказала:

— У тебя золотые ручки. И всё-таки я тебе никогда не прощу, что ты забросила музыку.

— А я не забросила, Неонила Николаевна.

— Знаю, слыхала, — вздохнула старушка. — Бренчание под гитару: «Арлекино, Арлекино…» — это же самообман!

Таня опустила голову.

— Помнишь, как вы во Дворце пионеров называли свою старую учительницу пения?

— Неистовой Неонилой, — не поднимая головы, ответила Таня.

— Я такой же и осталась. Какой у вас был дуэт с Серёжей Лавровым! Истинно божественное сладкоголосие, как говорили в старину. Но он хотя бы успешно закончил что-то там научное, бог ему судья. А ты? С твоей одухотворённостью…

— Неонила Николаевна, — робко сказала Таня, — я музыку пытаюсь сама сочинять.

— Сочинять? — изумилась бывшая учительница пения.

Сначала её глаза были полны недоверия, а потом постепенно в них вспыхнула радостная надежда.

— А что? Это может внезапно, как молния, озарить душу. И в глубокой провинции вдруг засверкает самородок! Покажи, сейчас же покажи мне что-нибудь!

Сухонькая, с красными пятнами на щеках, Неонила Николаевна всегда была порывистой и чересчур суматошной. Годы не принесли ей успокоения.

— Я боюсь, — призналась Таня.

— Меня? Да я же всё пойму! — горячилась Неонила Николаевна, волоча Таню к пианино, которое всю тёплую пору стояло на застеклённой террасе. Почти насильно она усадила девушку на круглую вращающуюся скамейку, а сама устроилась в качалке возле стола, покрытого потёртой клеёнкой.

— Это песни, — сказала Таня.

Неонила Николаевна кивнула.

— Даже не знаю, какую сыграть… — всё ещё трусила Таня. Вытащив из сумки потрёпанную нотную тетрадку, она поставила её на пюпитр и начала перелистывать страницы.

— Какую сама считаешь лучшей. Песни — это хорошо. Их писали Шуман, Шуберт и даже Бетховен. Давай, давай, не стесняйся.

— Боюсь, — опять сказала Таня, перебирая клавиши.

— Чего? Я уже по твоим первым аккордам чувствую, что хорошо. Ну!

— Это не мои аккорды, — сказала Таня. — Это аккорды Шуберта.

— Ну давай, давай, не ломайся.

— Разве что эту…

Постепенно из шубертовских аккордов как бы выплыл слегка наивный аккомпанемент Таниной песни.

Лицо Неонилы Николаевны засияло от восторга. Ей очень хотелось, чтобы заблестел в провинции самородок.

Наконец Таня запела, как всегда чисто и трогательно: