Михаил Львовский - «В моей смерти прошу винить Клаву К.»

— Скажешь: «Позовите Клаву»?

— Скажу.

— Силён! — сказал Шурик. — А из-за чего поссорились?

— Мы не поссорились. Просто появился какой-то Лаврик из параллельного.

— Это который с Талем ничью сделал?

— Далась вам эта ничья! Смотрите — как все про неё помнят! А вот это, вот это всё, — я начал тыкать пальцем в свои кубки, в свои грамоты и дипломы, — за так дают?

— Кубок — это кубок, а Таль — это Таль, — ответил Шурик. — Это из ряда вон выходящее.

Я разозлился:

— Будет вам из ряда вон! Клава упадёт!

— Не упадёт! — сказал Шурик.

— Поспорим? — предложил я.

— Не надо, — сказал Шурик. — А то ты сейчас заплачешь. Тебе без Клавки и торт не хочется? Я оставил.

— Какой?

— Шоколадный.

— Давай! — согласился я нехотя, а потом, когда жевал этот торт, дошёл до того, что спросил своего младшего брата-первоклассника, из за которого давился когда-то манной кашей: — Как ты думаешь, у меня есть свои вкусы и взгляды?

На чердаке Дворца пионеров было полутемно. Когда все члены «Клуба старшеклассников» с граблями, лопатами и мётлами шли к железной лесенке, чтобы выбраться на плоскую крышу, которую директор поручил нам привести в порядок, Серёжа начал канючить:

— Клава, а помнишь, как мы в пятом классе…

— Опять? Мне надоели твои «а помнишь»! Сколько можно?!

Чердак был забит всяким хламом. Поломанные параллельные брусья, спортивные маты с отодранными заплатами. Особенно грустно смотреть на старые транспаранты: «С новым годом!», «Да здравствует пионерское лето!» или, например, на огромный макет кукурузы с надписью «Чудесница». У меня и так было неважное настроение, а тут совсем испортилось.

— Да ты посмотри, что я нашёл! — сказал Сергей. — Это же твои крылья! Ты изображала бабочку-капустницу, помнишь? У нас была инсценировка про борьбу с сельхозвредителями — новая руководительница хора сочинила. Я там ещё пел: «А я старый сорняк, от меня скот дохнет всяк». А ты…

Я посмотрела — действительно мои крылья. Мама мне их здорово соорудила.

— Ну и что? — спросила я.

— Красиво, — сказал Сергей.

— Вообще чтобы я больше не слышала «А ты помнишь?». — Я зашвырнула свои крылья куда подальше. — Меня тошнит от этих слов. Понял?

— А ты не говори «опять», — ответил Сергей. — Меня как раз от этого слова в дрожь бросает.

Вот так мы с ним тогда поговорили.

На плоской крыше под ярким солнцем у меня настроение немного исправилось, и я включилась в работу. Мы с Туськой, то есть с Таней, сгребали прошлогодние и позапрошлогодние листья в кучи, а мальчишки подходили с носилками и куда-то эти листья уволакивали. Гул голосов, смех, визг — всё, как полагается в таких случаях. И вдруг — тишина. Смотрю на Таню. Она бледная как мел, и глаза в одну точку. Обернулась, и у самой душа в пятки ушла. Плоская крыша огорожена перилами из чугунных труб. И вот на одной из них Серёжа жмёт стойку. А Дворец пионеров четырёхэтажный. Все молчат, подойти боятся, как к лунатику. На фоне синего неба он ничего выглядел. Вообще-то на турнике для Серёжи это пустяк. Полная гарантия. Но тут — четвёртый этаж. Вижу, ноги пошли в сторону. Это значит, он хочет на одной руке остаться. А рука дрожит. На турнике у него такого не бывает. Но ноги чётко вместе. И тут откуда ни возьмись Лаврик. Схватил Серёжу за пояс и швырнул на позапрошлогодние листья. Сразу — гвалт. Серёжка поднимается. А Лаврик — бац ему грязной рукой по щеке! Наверно, из-за нервного напряжения. Для него всё это тоже небось непросто было.

Тишина.

— Что это ты, Лавр? — спрашивает Серёжка. — Щёку, между прочим, не вытер.

— Подстраховал, — отвечает Лаврик спокойным голосом. — На всякий случай.

— А к лицу грязными руками притрагиваться негигиенично. У тебя папа доктор, должен знать.

— Я папу пожалел. У него и так забот много. Представляешь, как обидно время тратить на тех, кто сам себя гробит.

— Ладно. Я всё-таки отниму у твоего папы полчасика. Девочки, подержите часы.

Мгновенно все девчонки, кроме Туси и меня, протянули руки.

Серёжка посмотрел на меня, усмехнулся и отдал свои часы первой попавшейся.

Лаврик снял очки.

Ни одна руки не протянула. Тогда я сделала благородный жест. Мне ведь на всех наплевать.

Но Лаврик мне очки не отдал, а положил их аккуратненько на кирпич. Я так и осталась с протянутой рукой как дура.

«Ну, я тебе припомню», — подумала я.

Серёжка принял боксёрскую стойку.

— Учти, — говорит Лаврик, — я с тобой драться не буду, — и стоит руки по швам.