Юрий Хазанович - Свое имя

В это время на крыльцо вышел Тимофей Иванович. На нем был рабочий костюм, в руке он держал свой железный сундучок с маленьким медным замочком.

Мальчишки бесшумно посыпались со ступенек. Впрочем, Тимофей Иванович и не заметил их. Он постоял, потирая лоб, словно мучительно припоминал что-то. Потом надвинул на брови картуз и стал медленно спускаться с крыльца.

— Папаня! — позвал Митя.

Тимофей Иванович не услышал и не повернулся. Ступая нетвердо, как слепой, он пересек двор, с минуту шарил рукой, искал щеколду.

«Куда же он?» — встревожился Митя, когда отец свернул в сторону, противоположную дому. Но Тимофей Иванович сделал несколько шагов, оглянулся и повернул домой. Дорога шла под гору, а он едва плелся, согнувшись, точно против ветра.

Митя и Алеша молча двинулись за ним.

Жук встретил хозяина радостным лаем, прыгал, осторожно хватал за руки, бил по ногам хвостом. А хозяин не обращал на него ни малейшего внимания. Тогда Жук бросился на улицу, к ребятам. Митя шикнул на него, пнул ногой в бок. Старый пес подавленно опустил хвост и удалился в будку.

Чуть притворив калитку, Митя с улицы наблюдал за отцом.

Тимофей Иванович направился в дом. Вскоре поперек двора от окна потянулись две песчано-желтые стежки света; большая сутулая тень заслонила сначала одну, затем другую и исчезла. Спустя несколько минут Тимофей Иванович вышел без куртки и картуза, и, хотя сундучок оставил дома, руки его по-прежнему тяжело висели вдоль тела, а плечи согнулись, словно невидимый груз давил на них.

Захватив подбородок в кулак, он долго стоял посреди двора, затем решительно зашагал к дровянику, рывком распахнул дверь и скрылся во мраке.

Из дровяника один за другим вылетели и глухо шлепнулись на землю два толстых березовых чурбана и корявая сосновая плаха. Тимофей Иванович положил чурбан на плаху и взмахнул сверкнувшим колуном. Большой рваный лоскут коры, свернутый в трубку, забелел на земле. Чурбан не поддался, но крепко зажал колун. Тогда Тимофей Иванович, ловко крутанув его над головой, с силой грохнул обухом о плаху, и чурбан с сухим треском раскололся. Посыпались размашистые, гулкие удары; Тимофей Иванович работал с остервенением, вкладывая в каждый удар негодующую силу.

Митя не мог понять, зачем отец это делает, когда три стены в сарае тесно заставлены плотными поленницами дров.

Держа за руку Егорку, подошла Марья Николаевна, заглянула сыну в глаза и горько стиснула губы.

— Батя-то, смотри… — прошептал Митя.

Мать качнула головой:

— Пускай, может, полегчает… На слезы-то он не щедрый. — Она вздохнула и, открыв калитку, сказала: — Шли бы в дом, ребятки…

— Слышите, ребята? В дом! — приказал Егорка, важно шагая по двору.

Тимофей Иванович продолжал колоть дрова.

Алеша порывисто взял Митю за руку:

— До каких же пор отсиживаться? Комсомольцы мы или кто?

— Я не комсомолец, — угрюмо отозвался Митя.

— Ну, забыл я. И не в билете дело! Главное — душа!

Он забыл… Но Митя разве мог забыть это? В прошлом году накануне октябрьских праздников классная руководительница вызвала в школу Тимофея Ивановича. Из школы отец вернулся сумрачный.

«Ступай-ка сюда, молодчик, — позвал он Митю, задыхаясь от гнева, и обернулся к Марье Николаевне: — Полюбуйся, выкормили сынка! В восьмой класс ходит, слава богу, дитё, а ума… Учительница выкликает Федорова, а он встревает: смотрите, дескать, какой я знающий! Учительница диктовку дает, все пишут, а этот умник сидит сложа ручки. «Почему не пишешь, Черепанов?» — «А что, мне тоже надо?» Видала такого профессора? Всем надо, а ему можно и не писать. — Тимофей Иванович перевел дух, приложил к сердцу ладонь. — Над товарищами насмехается, а у самого с этой… с геометрией нелады. Учительница ему предупреждение: если, мол, не подтянешь дисциплину, не выправишь успеваемость, придется поставить о тебе вопрос. «Интересно, а как вы его поставите?» — это он спрашивает. «В другую школу, к примеру, переведем…» И только учительница из класса — он ухмыляется во весь рот: «Хотел бы я, говорит, видеть, как они меня переведут… За Черепанова, говорит, найдется кому заступиться…» Это за кого, я спрашиваю? За тебя, что ли? Какая цаца выискалась!» — Отец подступил вплотную, большой, ужасающе грозный, дышал часто и шумно, все в нем кипело. И вдруг схватил Митю в охапку, поднял, опрокинул, и железная ладонь его жарко заходила по мягкому месту. Хотя бы по щекам бил, а то совсем как маленького. Лупил и приговаривал: «Не ты Черепанов, а я Черепанов. Заруби себе. Не ты Черепанов! Ты еще никто… Никто…»