Николай Печерский - Генка Пыжов — первый житель Братска

Аркадий подал мне руку, усадил рядом:

— Ну как, братуха, здорово тебя драили?

Я начал рассказывать о занятии литературного кружка. Аркадий слушал, полузакрыв глаза. Он то улыбался, то вдруг прикусывал губу и сводил на переносице черные брови.

— Здорово! — сказал он, когда я закончил.

— Что здорово?

— Здорово тебя песочили.

Помолчал, вспомнил что-то и снова улыбнулся:

— Так ты говоришь, она так и сказала: «корчит из себя богдыхана»?

В другое время я наверняка ушел бы домой, а сейчас я и злился на Аркадия, и в то же время жалел. Может быть, он все это нарочно говорил, мстил, потому что и у самого было несчастье?

— Ну да, — раздраженно сказал я, — так и сказала — богдыхана. Что ты в этом нашел смешного?

— Смешного мало, ты прав.

Он задумался, долго лежал молча, будто меня совершенно не было в палате.

Я старался разгадать мысли Аркадия. Пристально смотрел на его бледное, с синими кругами возле глаз лицо.

Нет, решительно ничего нельзя было понять. Аркадий будто в скорлупу спрятался. Что он думает, чего молчит?

В конце концов я не выдержал и решил рубить сплеча. Нечего нам в кошки-мышки играть.

— А может, мне в Падун дневник выбросить? — спросил я. — Уничтожить, и все дело с концом?

Аркадий приподнялся, оперся рукой о кровать:

— Ты с ума сошел?

— А что делать? Ты ж сам видишь, как получается…

— А то не вижу. Ремнем тебя отстегать надо, вот что.

— Уже отстегали, — сказал я, — хватит с меня и этого.

Аркадий прихватил зубами нижнюю губу, сдавил ее

так, что она побелела, и вдруг сказал:

— Мало всыпали! Если б я был, я б тебе еще добавил!

— А за что добавлять?

В глазах Аркадия сверкнули недобрые огоньки, щеки залил румянец.

— А за то — не распускай слюни, не отступай от своих планов.

— Я не отступаю. Ты на меня зря не наговаривай.

— Ишь ты, «не отступаю»! Лучше б уж молчал! Слова правильно написать не можешь, а ерепенишься. Сколько ошибок насчитали — триста сорок?

— Четыреста семьдесят шесть.

— Ха! Полный камбуз, и только! Это ж тебе прямо черт те что! Ужас сплошной! — Аркадий потянул на себя одеяло и отрывисто добавил: — Ты вот что: ты пока пятерку по русскому языку не заработаешь, ко мне не приходи. Незачем…

Мне стало очень обидно. Я отвернулся и закрыл ладонью глаза, чтобы этот злой, нехороший человек не увидел моих слез.

— Генка, да ты что? — удивленно спросил Аркадий. Отнял мою руку от глаз, сжал ее своими крепкими пальцами. — Разве ж так можно! Как девчонка плаксивая… Ты ж сам про Горького говорил. Как это… подожди… «чтобы каждое слово пело, светилось»… Это ж тебе не шутка писать так научиться. Тут же какой труд нужен…

— Значит, я виноват по-твоему, да? Я к тебе посоветоваться пришел, я о тебе целый вечер думал, а ты… Эх ты!..

— Ну и чудак же ты, рыба-салака! Чего ж ты обижаешься? Я ж тебе дело говорю!

— Что ты мне говоришь? Дневник в Падун выбросить, да?

— Нет, братуха, это ты брось, я тебе такой чепухи не говорил.

— «Не говорил»! Разве я не вижу!

— А то видишь! Если хочешь знать, так я тебе открыто скажу — ты этот свой дневник продолжай, пиши. Вот как.

— Шутишь ты, Аркадий?

— Чего там шучу! Исправь свои двойки и колы и пиши… Я и сам писал бы, братуха, только способностей у меня нет. Видеть — будто на картине вижу, а как ручку возьму — все пропадает…

Трудно было понять, шутит Аркадий или говорит всерьез. Пожалуй, не шутит. Лицо у него стало задумчивым, из больших темных глаз на меня лилось тепло и едва заметная грусть.

— А как ты представляешь это, Аркадий? . —все еще с недоверием спросил я.

— А так… Только ты не смейся, Генка… Как будто бы выйду вечером к Ангаре, а вокруг огни, огни. На берегу, там, где сейчас тайга, — город; по плотине от Пурсея к Журавлиной груди электрический поезд идет. Поверишь, Даже шум колес слышу. И река вся в огнях, и небо. Будто радуга в нем стоит — высокая, яркая… золотая радуга. — Аркадий умолк, смущенно и виновато посмотрел на меня. — Ты не думай, братуха, я хоть и однорукий, а отсюда не уеду. Я все равно Братскую ГЭС строить буду…

Губы его дрогнули, и голос стал глухим и хриплым.

— Достань там, в тумбочке, — махнул он рукой, — под книжками…

Я нагнулся и вытащил из-под книжек смятую пачку папирос. Аркадий прислонил спичечную коробку к груди, чиркнул, поднес огонек к папиросе. Над койкой, покачиваясь, поплыла тонкая голубая ниточка дыма.

В ту же минуту в коридоре зашлепали туфли. В палату вошла тетя Луша и подозрительно понюхала воздух.