Николай Печерский - Генка Пыжов — первый житель Братска

С места поднялась вторая девочка. В самом деле, на девочках были только платья одинаковые, а все остальное разное: и волосы, и глаза, и даже рост.

— Что же вам от меня надо? — спросил я девочек.

Таня и Маня набрали в рот воздуха и сказали хором,

как на сцене:

— Геннадий Пыжов, ты зазнайка и эгоист. Ты не любишь своих товарищей, насмешливо называешь их Танями и Манями. Мы живем вместе с тобой на Падуне и тоже хотим быть в дневнике яркими и настоящими. Мы хотя и девчонки, но обижать себя не позволим. Заруби это на своем носу!

После Тани и Мани выступала Люська Джурыкина. Она почти не отрывала глаз от бумажки и только раза два или три отвлеклась и прибавила кое-что «от себя», то есть то, чего не было написано на листочке. Представьте себе, Люська уже вызубрила словарь на букву «а» и теперь разговаривала на «б». Не речь, а сплошное ба-бе-бу.

— Геннадия Пыжова я знаю с детских лет, — сказала Люська. — Я знаю, когда он еще был Лучезарным и писал бессодержательные и безнравственные стихи. Ребята правильно критиковали Геннадия, но я скажу беспристрастно: он не такой плохой, как бестактно говорил о нем Аркадий Комар. Повесть Геннадия мне понравилась. Она не безнравственна и не безыдейна. Конечно, она не безупречна. Не нравится мне только бахвальство автора, то есть Пыжова. Геннадий бравирует тем, что он пишет произведения, корчит из себя богдыхана и хочет, чтобы перед ним все благоговели. Если Геннадий думает быть настоящим писателем, он должен не благоденствовать, а бороться с безграмотностью. Геннадий, я говорю бескорыстно: если не будешь учиться на пятерки, из тебя получится не писатель, а болтун, который пишет абракадабру. .

Последнее слово Люська не прочитала, а сказала «от себя». Я думаю, что это слово прорвалось случайно. Люська уцепилась за «абракадабру» потому, что в слове было два заманчивых кругленьких «б».

Кроме героев повести, выступали и обыкновенные читатели—мальчишки и девчонки из шестого, седьмого и даже девятого класса. Читатели тоже не особенно хвалили, придирались к каждому пустяку. Только и слышалось: «Это просто ужас: четыреста семьдесят шесть ошибок!» '; –

Иван Иванович тихо пожал мне руку под столом:

— Ничего, Геннадий, терпи! Это все на пользу…

А когда последний читатель отошел от стола, добавил:

— Подожди меня. Вместе домой пойдем. Мы с тобой еще поговорим.

Но я так и не дождался Ивана Ивановича. Ребята окружили его со всех сторон. В руках замелькали тетрадки, листочки бумаги. Даже Люська и та пыталась протиснуться в круг, от волнения сыпала словами сразу на две буквы:

— Это бестактно! Пропустите меня! Я вам авторитетно говорю!

Я постоял немного, вздохнул и вышел на крыльцо.

Вот и закончилось обсуждение. Что делать дальше? Идти к Падуну, бросить в волны свой дневник и навеки забыть о нем? Я на миг представил эту картину и невольно прижал тетрадку к груди. Нет, ни за что на свете…

Домой идти не хотелось. Я побродил по тихой, безлюдной улице и остановился около больницы. Высокая стеклянная дверь была занавешена марлей, в глубине коридора мелькали смутные тени. «А что, если зайти?» Я постоял, подумал и тихонько открыл дверь.

В коридоре возле тумбочки, покрытой белой клеенкой, сидела няня — тетя Луша. Она обернулась на скрип двери и замахала руками:

— Уходи, уходи, пожалуйста!

— Тетя Луша, я только на одну минуточку.

— Никаких минуточков! Целый день ходите!

— Я сегодня первый раз.

— Сказала — уходи, и всё. Только и знай полы за вами подтирай. Давеча Степка приходил, потом Комар, а потом эта… как ее… ей по-человечески объясняешь, а она оскорбляется: «Я вас абсолютно не понимаю, у вас амбиция». Вам тут что, цирк или больница?

— Тетя Луша, я только одно слово скажу и сразу уйду.

— И не проси! Нельзя!

— Я на минуточку.

— Сколько раз буду повторять: нельзя. Он уже спит…

Из палаты, двери которой выходили в коридор, донесся вдруг голос Аркадия:

— Тетя Луша, я еще не сплю, пустите Генку.

— А ты лежи, нечего тут… Я лучше знаю, кто у меня спит, а кто не спит.

Тетя Луша открыла шкафчик и недовольно сунула мне халат с ржавым пятном возле кармана:

— Иди уж, чего стоишь…

Аркадий лежал на кровати, покрытый до груди теплым верблюжьим одеялом. Нос у него как-то странно вытянулся, щеки запали. От прежнего румянца не осталось и следа. Лишь на губах, крутых и упрямых, теплилась розовинка.