Василий Ледков - Метели ложаться у ног

Человек взглянул удивленно на русское лицо Игоря, сказал:

— Лаптандер.

И Миша засмеялся, заплакал — бросился к нему, вытянув обе руки вперед, уцепился в побелевший от снега совик… смеялся и плакал.

— Миша, ты? — спросил человек, отрывая его голову от своей груди, разглядывая.

— Я, — едва слышно выдавил сквозь слезы Миша и зарылся лицом в белую от инея шерсть совика…

— Вон ты какой!.. Вон как вымахал за четыре-то года! — шептал, булькая горлом, человек, обнимая Мишу, прижимая к себе. — А где же мама? Веди меня к маме.

А мамы у Миши уже давно не было… На второй год после того, как Мишин отец ушел на войну, страшный осенний шторм утопил в море суда, которые везли продовольствие для жителей полярного взморья и островов. В эту голодную зиму люди очень редко появлялись на улицах поселка Пэ-яха-харад. Старики и дети, женщины и старухи до самой весны не вставали с кроватей. Маленький горбатый русский старичок в белом халате ходил в полудреме от недосыпания, ходил от дома к дому, ходил и днем и ночью. А когда удлинились дни и закочевали на север аргиши проталин, крестов на кладбище стало вдвое больше — не всем смог помочь старичок в белом халате.

Перед тем как прилететь первым весенним птицам, угасла и Надежда Федоровна. Миша даже и не знал, где могила матери, — всю зиму он провел на койке в больнице…

Слезы радости и невыплаканной печали текли по щекам мальчика, смешиваясь, падали с подбородка, замерзали на совике Ильи Лаптандера, вернувшегося на костылях в родную тундру.

— Где мама? — тряс он обеими руками Мишу за плечи. — Где?

— Не-эту… Она давно умерла.

Илья прикусил губу.

— А сам-то… У кого ты живешь?

— В школе. Я и летом живу в школе.

— Хо-орош-о… — почему-то сказал так Илья.

— Не один я в школе живу. Нас много.

— Так, так…

Опираясь на плечо Миши, Илья поднялся на ноги — на одну ногу. Иванко и Игорь подали ему костыли.

— Где ваша школа? — спросил он, со скрипом вонзая костыли в снег.

В эту ночь, утром — не только Иванко, Миша и Игорь, но вся школа узнала: здоровые солдаты во время войны домой не возвращаются…

С моря дул порывистый ветер. Под полозьями нарт урчал рыхлеющий от тепла снег. Хотя полозья и скользили, но оленям, часто проваливающимся в сугробы, идти было тяжело, и Нина выбирала дорогу по берегам рек и озер. Но чаще она старалась ехать по льду. Ветер, однако, усиливался с каждой минутой — рванул так, что тяжелые, низкие облака забегали, на землю повалил крупными хлопьями снег и закружил каруселью… всё потонуло в однообразно-белесой мгле. Олени едва плелись.

«А капканы, хотя бы ближние, всё-таки надо проверить, — решила Нина. — Не пропадать же дню даром».

И она дальше и дальше подгоняла оленей. Трудновато было, правда, настораживать капканы, когда попадался песец. Но дело двигалось, и она не хотела скоро возвращаться домой. И в результате семь капканов и лишь в одном не оказалось песца. День, однако, уже склонился к вечеру. Оставалась непроверенной добрая половина ближних капканов, но теперь уже было пора спешить в стойбище… А оттуда, где она остановилась, недалеко было до стойбища Митьки… Заспорили голова и сердце: «Ехать или не ехать?»

Нина истосковалась по Микулу — по мужской ласке. Хотелось побыть, хотя бы посидеть рядом с товарищем детства. Но…

«Но там ведь и Марина. Что подумает Марина?»

И Нина ответила сама себе: «Чего особенного. Я ведь не к Митьке еду».

Ей просто надо было по пути заглянуть на стойбище Митьки: Паш Миколай ездил в поселок — может, от Микула есть что?..

И четыре быстроногих оленя понесли нарту сквозь косой полет колючих снежинок.

Появлению Нины удивились в чуме Митьки Валея: одна она не заезжала к соседям никогда. А Нина, не видевшая подругу со дня свадьбы, обняла её, поцеловала. Марина пригласила Нину к столу. Нина отказалась.

— Я тороплюсь, — объяснила она свой отказ. — Ждут меня в чуме.

— Одну-то чашку, — попросила Марина.

— Только одну, — согласилась Нина, села и тут же обратилась к Паш Миколаю: — Вы вчера, кажется, ездили в поселок. Нет ли мне чего?

Поглаживая бороду, улыбаясь счастливо, Паш Миколай вынул из сумки и подал Нине письмо.

— Завтра хотел ехать в твоё стойбище, — сказал он. — А ты сама…

Нина не взяла, а схватила белый четырехугольный конверт, сунула за пазуху.

— Давай, Марина — сияя от счастья, сказала она теперь подруге и задвигалась за столом нетерпеливо, словно не находила, как сесть поудобнее.