Василий Ледков - Метели ложаться у ног

Нарты с разбега ударились в ноги оленей; Нину бросило — она упала на притоптанный снег. Олени стояли. Нину как ветром подняло на ноги. Стояли и волки… Упряжка была у чума. Возле чума сгрудилось и стадо, кружилось на месте. Нина рванула из-под ремней карабин, бросилась в чум — к ларю.

Волки сидели с трех сторон стада, словно бы выжидая чего-то, наступать не спешили. Сидели на пушистых хвостах, выли. Не замечали даже того, что делала Нина. Не боялись её. Нина прицелилась в ближнего зверя — громыхнул оглушительный выстрел: серый подпрыгнул и шмякнулся, дергался на снегу, словно бы зарывался в сугроб. Два других сорвались с места, бросились в разные стороны. Нина пальнула вдогонку.

Из чума выползла бабка Ирина, выскочил и Иванко. Стадо кружилось, воздух пах порохом, на сером снегу корчилась черная тень. Бабка Ирина не стала спрашивать, что? почему? Не раскрыл рта и Иванко…

Остаток ночи — до позднего утра — Нина сидела на нарте, положив карабин на колени, в памяти звучал голос Микула: «Будет трудно — иди в колхоз, Нина». По щекам текли слезы…

Жизнь ненца в зимней тундре однообразна. Днем сумерки, ночью, если нет звезд и луны, небо и земля одинаково темные, точно в бездонную яму попал. Вчерашний день не отличается от сегодняшнего: ставить капканы и проверять, пасти стадо. А если они и отличаются один от другого, то лишь тем, что в этот день попал песец в капкан или нет, в прошлую ночь напали волки на оленей, в эту ночь нет.

В этот день Нина не поехала проверять капканы. Выспалась после волчьей ночи, возилась в чуме, помогая бабке, забавлялась с Иванком. Во второй половине дня возле чума залаяли заливисто собаки. Нина вышла. Было тихо. Олени отдыхали: слышалось их посвистывающее дыхание. У самой двери лежал с закрытыми глазами ручной олень Авка. Повернулись на скрип снега у двери собаки — увидели хозяйку и тут же замолкли; виляя хвостами, потянулись к Нине. Было спокойно. Нина-вернулась в чум.

Бабка Ирина завопила:

— Ой-ёй-ёй-ёй! Грех мой льется! Грех моего отца льется!

Бесился над огнем вскипевший чайник, из горлышка струйкой бежал кипяток.

Нина передвинула чайник на пустое место — он успокоился. Успокоилась и бабка.

Пуще прежнего залаяли собаки. Теперь они на кого-то огрызались.

— Ох и глупые! — сказала Нина и хотела вновь выйти, но отскочила от двери, руки потянулись к карабину, щелкнул затвор; за нюками чума скрипели на снегу грузные неторопливые шаги.

Замерли Иванко и бабка Ирина.

Медленно раскрылась дверь: показалась длинная пола солдатской шинели… на оледенелых досках заскрипели сапоги. Человек вошел, закрывая дверь. Одубелое с мороза лицо было чем-то знакомо…

— Ой! Откуда же ты взялся?!

Нина опустила карабин, опустилась на латы сама, закрыв руками лицо, нервно смеялась и плакала: перед ней стоял товарищ её детства Митька Валей… Нина подняла голову, опустила руки — смотрела на Митьку сквозь слезы и не знала, что ему сказать, вскочила вдруг на ноги, подбежала к нему, потузила кулаками и поцеловала в щеки.

Снова отворилась дверь, и в чум ввалился в белой от снега малице Паш Миколай.

А Нина уже суетилась, предлагала:

— Проходите, что ли. Что ж вы тут стоите-то? Проходите, садитесь. Рассказывайте да хвастайте… Вестей, должно быть, у вас!..

Митька огляделся, тяжело дышал, посмотрел на дымоход чума и едва выдавил:

— Не верю… Трудно поверить…

Кадык на его длинной похудевшей шее поднимался и опускался судорожно, дрожал.

— Сердце замусорилось… Столько раз рыл носом землю в воронке — думал, не видеть мне больше…

Большой жилистой ладонью смахнул со щеки слезу.

— А вот он опять, чум… Родной ненецкий чум… Трудно поверить…

В чуме сразу же сделалось шумно.

По тундровому обычаю Митька опрокинул пустую чашку на блюдце — знак того, что он уже сыт, — и хотел было встать, но… передернулись его щеки, лицо исказилось, и он упал. Сначала никто не понял, что произошло. Лишь бабка Ирина заметила, что упал он от боли, спросила:

— Ногу отсидел? Значит, быть ещё в нашем чуме.

— Ничего, — сказал Митька, тяжело поднимаясь на локоть, — пройдёт.

И уже потом, когда все забыли о случившемся, Митька осторожно поднялся на ноги, прихрамывая, прошел на другую половину чума, сел у костра.

У стола продолжалось чаепитие. Паш Миколай рассказывал о значимости своей новой, должности: почту доверяют не каждому, быть почтальоном — дело ответственное. Бабка Ирина жаловалась на невестку: