Иван Зюзюкин - Из-за девченки

ВГ. И на это я накладываю вето.

ДМ. (разъяренно) Совести у тебя нет, совесть!.. Это из-за тебя на земле столько разбитых сердец и неудачников. Я не камень, мне жалко тех, кому не повезло в любви. Но я уважаю силу! Счастье достается только сильным.

ВГ. И честным…

ДМ. А ты что делаешь с ним? Расшатываешь характер! Вот и вырастет он лопухом. Каждый, кому не лень, будет у него из-под носа уводить девчонок...

ВГ. Зато совесть будет чиста.

ДМ. Жалости у тебя никакой!.. Ему который день есть совсем не хочется, грудь болит, словно на нее горячий утюг поставили. А ты, знай, поешь одно... Не делай из него христосика! Поручи его мне, мы с ним та-а-кое придумаем!..

Дух Мести воодушевленно поет отрывок из «Сомнения»:

ВГ. (морщась) Потише, я не глухой... Злоба затемняет тебе рассудок. Ты все твердишь: Коробок, Коробок... А что, только в нем дело? Ты же был тут, когда она сказала: я люблю его. С этим что поделаешь?

ДМ. (небрежно) Слушай ты ее больше!.. Это она тебе сказала. А ему еще нет.

ВГ. Все-то ты знаешь...

ДМ. Я же как-никак дух... Малышева еще в самой себе и в своих чувствах не разобралась. А уже любит напускать на себя: я такая взрослая, просто дальше некуда...

ВГ. Все-то ты понимаешь...

ДМ. Представь! В таких темных делах, как любовь, страсть, ревность, я разбираюсь получше многих...

ВГ. И на здоровье. А я буду молча страдать.

ДМ. Делать нечего? И нашел из-за кого... Если она выбрала Коробка, значит, она его стоит...

ВГ. Еще одно плохое слово про нее... И я вытрясу из тебя дух!

ДМ. Охо-хо... Нервы, нервы...

...Рублев встанет через две недели. Все анализы у него будут в норме. Останутся хандра, подавленное настроение. Но за это справки, увы, не дают...

В тот день, когда Колюня пошел в школу, выпал первый снег и ударил легкий, с солнечно-голубой искрой морозец. Все частные автомашины, осадившие «китайскую стену», стали одного цвета — белого— и одной марки: пухлые снежные шапки стерли различия между «жигулями», «москвичами» и «запорожцами».

— Рублев!

Колюня оглянулся. Его догоняла Наталья Георгиевна. В новой шубе из искусственного меха. Наверное, первый раз надела ее.

— Наконец-то ты выздоровел...

Видишь, Рублев, есть же на свете люди, которые думают о тебе, рады, что ты оклемался!

— У нас полным ходом идет подготовка к фестивалю. Не забыл, что ты в своем классе ответственный?

— П-припоминаю,— кисло улыбнулся Колюня.

— И ты уже знаешь, с чем ваш класс выступит?

Шуба Натальи Георгиевны на свету помигивала, как новогодняя елка, разноцветными огоньками.

— Сами напишем и сами поставим маленькую комедию... Можно?

— А про что, если не секрет? — поинтересовалась Наталья Георгиевна.

— Про тех, кто в школе не тем, чем нужно, занимается...

— Что ж, если это будет смешно и остро, я «за»!

Ока одобрительно хлопнула ого по плечу и прибавила шагу, догоняя свою подругу англичанку Галину Романовну...

Сочинять обещанную пьеску Колюня начал с Братьями Карамазовыми. Те взялись за работу с восторгом. Им обоим страстно хотелось, чтобы в классе перестали относиться к ним, как к обалдуям. Но, быстро загоревшись, они столь же быстро остыли и вышли из авторского триумвирата. Правда, перед этим рассказали, кому только могли, о замышляемой постановке.

К удивлению самого Колюни, пьеска писалась быстро. Словно он ее, как профессиональный драматург, вынашивал годами, а затем сел за стол и в несколько вечеров выплеснул на бумагу. И хотя первое полугодие уже подходило к концу и по многим предметам надо было срочно выправлять положение, он, придя из школы, первым делом садился писать, потом быстро ел, делал уроки и опять писал... Он и чувства, дотоле ему неизвестные, испытывал в те вечера, особенно когда какая-нибудь сценка, на его взгляд, получалась хорошей. Радостно выскакивал из-за стола, выходил в чем был в лоджию и прикладывал к лицу хлопья мягкого, в темноте синего снега. Усталость тут же проходила. Колюня возвращался к столу, с лица на бумагу падали капли талой воды, чернила расплывались и буквы делались ветвистыми, как узоры мороза на оконном стекле... Иногда ему казалось, что сквозь чащу строчек с той стороны листа бумаги на него с укором смотрят чьи-то темные с раско-синкой глаза. И это его еще сильнее подзадоривало...