Лидия Чарская: Паж цесаревны

Уже светало, когда сани цесаревны подъехали к крыльцу Елизаветиного дворца. В них сидела она сама с крошкой Иваном на руках и с неизменным Андрюшей. В следующих двух санях везли принца и принцессу Брауншвейгских, ближайшую ее свиту, верную Юлиану и крошечную принцессу Екатерину.

Несмотря на ранний час, весть об удавшемся заговоре уже успела облететь столицу с быстротою молнии. Улицы кишели народом. Громкие, восторженные крики приветствовали Елизавету от самого Зимнего дворца. Народ бежал за санями своей общей любимицы, народ устилал ей одеждами путь, народ кричал:

— Наконец-то дождались мы светлого праздника, царица наша желанная! Голубка сизокрылая!.. Радость наша… Царствуй, царствуй над нами!

Елизавета кланялась направо и налево, улыбалась, протягивала руки и шептала в ответ:

— Милые вы мои! Родные мои! Всю душу положу за вас! Всю душу!

Но вот остановились сани. Елизавета лихо и быстро выпрыгнула из них, не выпуская из рук крошки-императора, и вошла на крыльцо. На пороге ее встретила хорошо знакомая фигура.

— Матушка… родная… деточка моя, цесаревна милая! — всхлипывая, запричитала Мавра Егоровна и вдруг осеклась, вытянулась в струнку и с низким и ясным поклоном проговорила:

— Приветствую Ваше Императорское Величество многия, многия лета!

Елизавета протянула руку, крепко обвила шею своего верного друга. Но напряженные нервы не выдержали. Молодая государыня громко зарыдала.

— Нет, тысячу раз нет! Я не хотела короны, не хотела объявлять себя императрицей! Окружающие вскружили мне голову, убедили, что ради благополучия детей и друзей моих я должна занять престол. И теперь расплата, какая жестокая расплата!

И Анна Леопольдовна горько зарыдала на груди своей неизменной Юлианы.

Брауншвейгское семейство сидело под крепким караулом в одной из отдаленных комнат дворца. В соседней комнате были заперты приверженцы свергнутого правительства в лице Миниха, Остермана, Головкина, Левенвольде, Мегдена и других. А еще дальше, в крошечной комнате, находился связанный верный слуга правительницы Юрий Долинский.

Юрий Долинский знал уже, что Анна Леопольдовна удалена от власти, и что она, ее муж и дети арестованы, и Елизавета Петровна провозглашена императрицей. Угрызения совести терзали Долинского. Исполнил ли он свой долг? Сдержал ли клятву — отдать жизнь за ту, которая спасла от пытки и казни? Не должен ли он был в момент, когда явились заговорщики, забыть о том, что он отец, и уложить на месте первого из попавшихся ему навстречу, будь то даже его собственный сын?.. Но в то же время Долинский сознавал, что ничего, ровно ничего не мог он сделать для защиты правительницы и что, нанеси он удар саблею Андрюше, рассвирепевшие гренадеры отомстили бы, пожалуй, его смерть убийством Анны и беззащитного крошки-императора. Ведь удержать гренадер, проникнутых злобою и ненавистью к брауншвейгцам, было бы почти немыслимо. Да притом в душе Долинский преклонялся перед Елизаветой и считал, что для счастья и славы России было бы лучше, если бы она, а не разные принцы Антоны, Остерманы, Левенвольде и другие правили страною. Он был предан Анне Леопольдовне только потому, что она была его спасительницею. Но, как и многие другие, он ненавидел окружавших правительницу корыстных сановников. И лишь за нее, а не за них он был готов отдать свою жизнь. Он останется верным своей клятве и разделит ее участь: если она пойдет на плаху, и он потребует смертной казни, если сошлют или посадят в тюрьму, он добровольно последует за нею…

Невеселые думы наполняли головы и остальных пленников. Особенно бывшая правительница горевала и плакала, сетуя на судьбу. Но не за себя страдала Анна: участь детей, мужа и друга Юлианы пугала ее. Она то сидела молча, скованная тяжелым оцепенением, то снова бросалась на шею подруге и, рыдая, говорила:

— Я знаю Лизу… она добра и сердечна. Она не пожелает нашей казни, но народ? За былые унижения его любимой цесаревны не потребует ли он нашей жизни?

— О, если бы мы послушались тогда Левенвольде, приняли меры! — прошептал принц.

— Тише, идут! — остановила их Юлиана.

— О, это за нами! вести нас в тюрьму, на казнь! — в отчаянии вскричала Анна. — Дети мои! Бедные дети, Иванушка мой! Бедный дорогой Иванушка! Не отдам, не отдам его!

И судорожным движением Анна прижала к своей измученной груди ребенка.

Шаги приблизились. Вот брякнул замок открываемой двери, и на пороге показался Михаил Илларионович Воронцов. В руках его была свернутая в трубку бумага с большой печатью, очевидно, указ новой императрицы.