Наталья Дурова - Мой дом на колёсах

Подрастёт Гулька и обязательно станет работать с морским львом. Я уже заранее вижу, как на большой мяч, расписанный художником под глобус, полетит уверенно белый голубь, Гулька. Его вместе с земным шаром-мячом возьмёт на нос морской лев и понесёт бережно по арене цирка. Когда же весь зрительный зал зааплодирует и морской лев тоже вместе со всеми захлопает ластами, я обращусь к нему с вопросом:

— Скажи, пожалуйста, кому же это ты аплодируешь? Себе?

— Нет, мотнёт головой морской лев. Нет, и, нежно прикоснувшись к голубю, сделает вид, что целует Гульку.

Конечно! Он целует белого голубя Гульку, так уверенно сидящего на Земном шаре.

Когда-то очень давно, быть может, полтораста лет назад, были конные цирки. Только лошади. Лошади целая конюшня, умеющая, как стёклышки в калейдоскопе, перестраиваться в разные мозаичные картинки: то шахматная доска из чёрно-белых лошадей, то плавная линия золотистых скакунов. Лошадь и наездница, лошадь и колесница, лошадь и жокей и просто сама лошадь на вращающемся кругу, белая, словно из мрамора, живая скульптура. Конный цирк! Это было, наверное, очень красиво. Да и теперь в любой программе цирка можно встретить это удивительное, грациозное животное.

Я всегда испытываю чувство робости и быть может, вины перед этим животным, потому что в нашей семье Дуровых оно всегда почему-то было не главным, а скорее, подспорным для работы. Ведь все цирковые конюшни, где теперь стоят слоны, ревут тигры или плещутся морские львы, начались с лошади. И словно в подтверждение её прав, хозяйке положения в цирке лошади отведены на конюшне специальные станки-стойла.

Я люблю, проходя мимо, следить, как совершают туалет лошадям. Каждой по-своему: лошади, на которой работают жокеи, короткая стрижка гривы, лошади же, которая идёт в джигитовку, гриву расчёсывают и заплетают косички: на гриве мелкие, а на хвосте потолще, чтобы потом волнистый водопад конских волос стремительно проносился перед зрителем. Иногда я смотрю, как лошади для верховой езды плотно затягивают ноги повязкой, и они тотчас напоминают ноги балерины.

Лошадь верна и привязчива, как собака, только преисполнена собственного достоинства: она всегда остается сама собой. Её умные глаза, слишком много вбирая в себя, умеют говорить. Вот я вижу, как она озирается на меня, словно вопрошая:

— Что тебе здесь, в конюшне, нужно? Кто ты? Друг?

— Да!

И этот разумный глаз говорит со мной долго-долго. Шерсть у неё клочковатая, выжженное тавро кажется стёршимся лошадь старая.

У неё очень добрый хозяин второй Манжели. Второй потому, что его отец начал родословную дрессировщиков лошадей. Второй Манжели не молод, и рядом с ним его сын и внучка.

— Она давно у вас? спрашиваю я Манжели, показывая на полюбившуюся мне старую лошадь.

— Не она, а он. Мой замечательный Павлин. Он помнит меня таким, как сейчас мой сын. Ему нельзя уже работать. Слишком стар Павлин, но я не могу расстаться. Если бы я мог найти табун, чтобы выпустить его на волю, но это несбыточно и невозможно. Кому нужна старая лошадь? Вы же знаете, что старое в действующих цирках всё убирают и списывают.

— Списать же можно только вещи, а это живое существо, изумилась я.

— Для бумаги неважно, главное, освободится место для другой, молодой, здоровой, нужной для работы. Павлин же дорог мне. Если бы животным-артистам полагались пенсии, то, поверьте мне, он получил бы самую высокую. 30 лет рабочего стажа.

Вечером я из-за кулис смотрю «Бахчисарайскую легенду» пантомима-балет и лошади и сразу нахожу Павлина. Преисполненный благородства, гордый в своей стати (все его старческие недостатки прикрыты бутафорией: на крупе попона, завитая грива, расчёсанный и вымытый хвост), белый Павлин, склоненный на колено перед Марией, мне кажется прекрасным. Я любуюсь им и не замечаю грозных, трагических событий, происходящих на арене; я думаю о чудесном отношении дрессировщика к его состарившемуся четвероногому другу.

Лошадь пьёт яйца и ест провёрнутый через мясорубку овёс с тёртой морковью. Павлину нечем пережёвывать пищу, и поэтому ему готовят то кашицы, то пойло.

Добрые дрессировщики есть, я встречаю их в цирках

Анисимов, Манжели и по кавалькадам лошадей, идущих с вокзала, всегда узнаю об их приезде. Впереди молодые, норовистые скакуны, а дальше с привалами идут ветераны.

Мне дороги эти привалы на незнакомых улочках любого города. Здесь, в похлопывании руки дрессировщика, как бы передающей спокойствие гулко бьющемуся сердцу старой лошади, угадываешь всю его доброту и чуткость.