Михаил Глазков - Горюч-камень [Повесть и рассказы]

Ого! Ну и развспоминался! Этак можно и весь день простоять! Да что же это он прохлаждается, словно бы и дел никаких нет. И Григорий, отставив к стене один костыль, взял прислоненную к верстаку совковую лопату и начал выгребать пепел и желтые уголья из горна.

В деревянном ларе обнаружил немного курного угля, а за кузней откопал в хламе вполне пригодное полосовое железо. На первый случай есть хоть чем косы поклепать. Осталось дело за инструментом и молотобойцем.

К вечеру, когда все уже приехали с поля, Григорий пошел по домам. Как и думал, у одних сыскался молоток, у других — зубило или клещи. А вскоре и вовсе повезло. В село после жарких боев прибыл на краткий отдых казачий корпус Белова. Кавалеристы надавали Григорию столько всякого инструмента, подков и ухналей, что тот радовался, как мальчишка. Ничего, что подковы и гвозди пока будут лежать без надобности — появятся скоро и у них в колхозе лошади, не век же на коровах пахать да скородить.

Что же до молотобойца, то и он нашелся. Однажды, когда Григорий, раздув огонь в горне, клепал собранные Лукерьей косы, в кузницу шагнул Мишка.

— Одному-то, небось, несподручно, дядь Гриш? — сказал он, поздоровавшись.

Григорий промолчал, потом спросил парня:

— Ну и с какой ты заботой ко мне?

— Можно я у вас помощником буду, молотом бить?

— Бить молотом — одно, а молотобойничать, брат, другое дело! Посерьезнее.

— Научусь, дядя Гриша! Давайте попробую!

И остался с того дня Мишка в кузне — понравился он Григорию.

А вскоре пришел к нему еще один помощник — Семка. Привел его в кузню Мишка.

— Вот он у нас будет горн раздувать.

Григорий при виде незрячего подростка глубоко вздохнул, но ничего не сказал, а только молча кивнул головой…

В распахнутую дверь кузни широким потоком льется вешний солнечный свет, озаряя даже темные углы и закоулки. Семка сидит на ларе и, держась за шест, качает мехи. Григорий и Мишка чинят сошники. Уютно, по-домашнему пышет невидимым на солнце жаром горн, позванивает по наковальне ручник.

Ожила кузня, наполнилась живыми голосами, веселыми звуками металла. Словно и не было у нее тоскливой поры запустения, не стыл от мороза и безлюдья горн, не безмолвствовала наковальня. Человеческие руки вдохнули в ее душу тепло, пробудили от кошмарного забытья. И село огласилось извечным, радующим людские сердца, звоном.

Покидая Казачье, кавалеристы оставили колхозникам семь выбракованных коней. Лукерья Стребкова рада была без памяти: теперь можно и отставку давать коровенкам. Инвентаря кузнецы наготовили вдоволь, сбруя, хоть и плохонькая, но есть. Повеселее пошли дела в бригаде.

Венька с вечера получил наряд — скородить за Таборами только что вспаханное под картошку поле. Табора — это место так называется, там когда-то в старину цыгане любили раскидывать свои шатры. Широкая, поросшая шиповником лощина весною вся в цвету, а неподалеку, в большом овраге, по долине Хомутец течет, — вот и облюбовали они это местечко.

Мать чуть свет разбудила Веньку. Тот послушно встал было, но стоило Федосье отойти в чулан, как он снова лег и уснул. Подошла Федосья, глянула на сынишку, свернувшегося калачиком, и, сокрушенно покачав головой, махнула рукой: пусть еще хоть полчасика поспит…

А Варька была уж на ногах — не спится стрекозе. Взяв ведерко, она упорхнула за водой.

— Гляди, половинку черпай! — крикнула ей вдогонку мать.

Варька вернулась мигом: принесла полное, по ушки, ведро. Мать пожурила:

— Я ж тебе, неслуху, сказала — половинку! А ты что? Не смей больше по полной носить!

— Ладно, мам, ладно. А Веня еще не встал?

— Жалко будить.

— Да ведь он строго-настрого наказывал, чтоб разбудили в шесть. Ему на Табора ехать, я слышала.

И Варька решительно пошла расталкивать брата. Тот сердито замычал, но все же встал. Пошлепал в сенцы, умылся студеной ключевой водой, вошел в хату совсем проснувшийся.

— Поешь молочка, сынок, — сказала Федосья.

— Не хочу, мам, я лучше с собой бутылочку возьму.

— Да и туда хватит, садись поешь.

— Правда, еще не хочу…

Мать быстро собрала мешочек с харчами, и Венька, прихватив кнут, вышел из хаты.

На бригадном дворе он взял из деревянного амбара, где когда-то, до войны, хозяйничал дед Веденей, сбрую и пошел запрягать каурого меринка. Надел и засупонил хомут, прицепил постромки к валькам, а к ним— бороны. И тронул лошадь, бороны кверху зубьями поволоклись, застучали по неровной дороге.