Михаил Глазков - Горюч-камень [Повесть и рассказы]

— Спасибо, вам, дяденька!

Автомашины двинулись дальше, а ребята, так и держа вещмешки на весу, пошагали вниз, к самому берегу реки, где петляла по лознику стежка.

— Вот увидишь, какое наше Казачье красивое! — захлебываясь от переполнявшей его радости и толкая Леньку в бок, говорил Мишка.

— А наш Русский Брод, думаешь, хуже! — несколько обиженный отозвался тот.

Мишка понимающе умолк, сдерживая распиравший грудь восторг.

Перескочили по камням звонко журчавший на быстринке ручеек.

— Гаточка! — пояснил на ходу Мишка.

— Понятно.

— О-с! Ты еще не то увидишь! — опять начал было Мишка, но тут же прикусил язык, боясь задеть самолюбие друга…

Ребята тем временем вышли из лозника, и их взору открылась сельская улица: дома, кое-где без крыш, стояли и так и сяк — не по порядку.

— Вон там мой дом, — указал рукой Мишка и тут же поправился. — Был мой дом, сейчас его нет — снарядом разбило… Да я тебе рассказывал…

На ближайшем огороде, за прутяным плетнем стояла какая-то женщина. Вот она заметила идущих по лугу, поднесла козырьком ладонь к глазам и стала вглядываться.

— Мама-а! — в нетерпенье крикнул Мишка и, забыв о друге, побежал к огороду.

— Сынок! Сыночек мой! — подойдя к плетню, запричитала мать, раскрывая навстречу сыну объятья.

Сколько раз, бывало, на фронте вспоминал Мишка мать! Виделась она ему всегда в вечных хлопотах и в делах то по дому, то по огороду, а то спешащей на колхозный луг, с граблями на плече и с привязанным к ним мешочком с харчами. И ни разу не вспомнилась она праздной, потому что никогда ее без работы не видел. И еще думалось ему там, на передовой, что вернется он с войны, попросит ее присесть на коник, сам подсядет к ней, притулит голову, и будут они говорить, говорить— не наговорятся, наверное.

А вот пришел он домой и говорить с матерью вроде бы и не о чем. Хотел было рассказать ей о боевых друзьях разведчиках, о последней вылазке в тыл врага, но только подумал о том, как мысленно спросил себя: ну а зачем? Ты же не какой-то там похвальбишка, а солдат! И на вопрос матери: «Ну, как ты, сынок, воевал-то там? Не страшно?» — Мишка лишь коротко ответил: «Ну, скажешь еще, страшно…»

Жила мать после возвращения с окопов у тетки Феклы, Семкиной матери, но не в самой хате, а в небольшой, в одно окно, горенке через сенцы. Ранней весной, когда было холодно и сыро, в горенке топилась печь-времянка, вмазанный в кирпичную кладку, перевернутый кверху донышком чугунок, с выведенной в окно жестяной трубой. Сейчас же этой времянки не было и на ее место в углу поставили дощатый топчан, настлали на него соломы, и Мишка с Ленькой спали на нем, укрываясь на ночь одним грубошерстным одеялом.

В первый же день Мишка, паря, как на крыльях, от радости свидания с родным Казачьим, показал другу все свои любимые места — и Кукуевскую мельницу, с развороченной снарядом бревенчатой стеной, и Воргол, все такой же спокойный и величавый, и Большой верх, по которому он когда-то уходил в лес, в партизанский отряд. Здесь, на озаренном солнцем склоне Большого верха, Мишка нарвал прошлогоднего чабреца. Низкорослая, невзрачная травка с маленькими розоватыми цветочками была ему дороже всех ярких цветов земли. От нее веяло тихим сдержанно-терпким и до слез волнующим запахом, что невольно сжималось мальчишечье сердчишко и к горлу подступал горький комок. Это был неувядаемый и незабываемый нигде и никогда запах родины. Стоит только раз вдохнуть его и пред тобой встанут и прямые дымки из печных труб родного села, и поросшие запыленным подорожником тележные колеи проселочной Кирюхиной дороги, ведущей в Хомутовский лес, и послышится, как наяву, грустная и светлая песнь иволги в лознике, вперемежку с тягучим скрипом колодезного журавля. До ухода на фронт Мишка не тек обостренно чувствовал родину, он даже ни разу не задумывался над этим словом. Впервые к нему пришло раздумье о родине, тревога за нее перед первым боем у Русского Брода. Ему подумалось тогда, до дрожи в теле, что вдруг не выдюжат наши, и снова покатится вражеская серо-зеленая, как саранча, волна по земле к его Казачьему, вытаптывая и испепеляя на своем пути все живое. Сейчас он может себе признаться, что глядел тогда на остервенело рвущихся фашистов со страхом — вон их сколько! Но позже, когда сам взялся за пулеметную ленту и стал подправлять ее, нетерпеливо бегущую из рук, страх как будто выдуло студеным ветром. На смену ему пришла злость и неведомая доселе удаль: да разве же одолеть кому таких вот людей, как рядом лежащий за пулеметом Гнат Байдебура!..