Олег Тихомиров - Зеленое окно

— Ну?

— Вначале там Суриков повешенного нарисовал, а потом замазал.

Ну вот — так и есть! Для этого мы сюда и подошли.

И все же я не удержался и спросил:

— Почему замазал?

— Чтоб люди в обморок не падали, — живо ответил Виталька. — А то его служанка, как увидела это дело, от страха брык с катушек.

— Словечки! — заметила женщина, оказавшаяся рядом с нами. — Послушаешь, уши вянут.

— Ладно, пошли, — сказал я.

— Куда? — удивился Виталька, увидев, что мы с Таней сделали несколько шагов в сторону.

Может быть, он удивился потому, что уже привык командовать парадом, а тут вдруг принимают решение без него. А может, удивительной ему показалась наша поспешность: то, мол, просили его остановиться, задержаться у каких-то картин, а теперь зачем-то сами торопят.

Но не ошибся ли я? Может, он вовсе не удивился, а просто не успел нам что-то рассказать про служанку, которая свалилась с катушек.

Как бы там ни было, но все же мы отправились смотреть другие картины.

Виталька больше ничего нам не рассказывал. Наверное, обиделся. Хотя нет: если б обиделся, не был бы оживлен и весел. Просто, я думаю, кончились все его сведения.

Теперь он взялся отпускать шуточки насчет того, что мужчина на этом портрете похож на математика Петра Ивановича, если б Петру Ивановичу прилепить усы; а толстощекий мальчик с соседней картины — родной брат, даже близнец нашего Димана; а вот та графиня как две капли воды похожа на продавщицу газировки, которая стоит на углу возле булочной, только повязать бы эту графиню косынкой, надеть белый, с сиропными пятнами халат и устроить ей черную родинку возле носа.

Иногда Виталька подмечал все очень верно, и Таня смеялась, а я сдерживался, чтобы, как говорят, не подливать масла в огонь, хотя действительно было смешно. А Виталька разводил этот огонь, пыжился изо всех сил.

Манерное, я завидовал ему. Да, завидовал. Я, если б знал, тоже выкладывал бы Тане всякие истории про художником. Конечно, я бы мог острить, что такой-то похож на такого-то. И Таня бы тоже смеялась. Но первый придумал это Виталька, а не я.

И вот мы очутились в зале, где на целой стене не было никаких портретов и вообще не было привлекательных картин, а кисели одни лишь пейзажи.

— Здесь смотреть нечего, — сказал Виталька, — идем в другой зал.

А я вдруг заметил знакомую картину, на которой была нарисована неширокая, усыпанная листьями дорожка, протянувшаяся среди желтых липок, и по этой пустынной дорожке шла женщина в темной одежде.

«И. И. Левитан. Осенний день. Сокольники», — прочитал я на табличке. И я хорошо вспомнил тот вечер, когда мы сидели за столом с дядей Васей и он угостил меня крепким чаем, а потом показал свою мастерскую, и там я увидел Танин силуэт на фоне зеленого окна и еще увидел репродукции Левитана.

Я задумался о той потребности, про которую услышал тогда от дяди Васи. Он сказал, что она есть у каждого — ~ потребность в Левитане, Моцарте, Чехове. У каждого…

— Ну, идем, что ли? — проговорил Виталька.

— Эдик, мы уходим, — присоединилась к нему Таня.

Потребность в Левитане. Значит, ни у кого из нас ее нет?

— Подождите, — попросил я. — Посмотрим еще немного.

На что я надеялся? Наверное, на то, что вдруг она появится, эта самая потребность. Хоть в ком-нибудь.

Но она не появлялась. Таня и Виталька провели быстрым равнодушным взглядом по стене с картинами, а я то и дело посматривал на осенние Сокольники и пытался понять: ну что особенного в этой картине и чем же она так полюбилась дяде Васе?

— Теряем время. — Виталька посмотрел на часы. — Уже два часа настукало. Идем.

— Иди, если хочешь, — проговорил я, — никто тебя за руку не держит.

— И я пойду, — сказала Таня. — Встретимся внизу, у контроля.

— Через полчаса, — добавил Виталька.

Я остался один. Скорее всего, я остался из-за того, что не хотел подчиниться их воле. А вообще-то и мне стоило уйти. Потребности в Левитане у меня нет. Как ни досадно, но я уже понял это.

И все же я упрямо принялся разглядывать картины, что висели поблизости от меня. Они показались мне скучными. На них не было людей, а были лишь промокшие насквозь ноля, кусты, стога и деревья. Даже зябко делалось.

Потом я подошел к картине, которая называлась «У омута». Она тоже была очень простой. Стоило ли рисовать эту неширокую реку и мостик из трех бревен? Я уже хотел уйти, но засмотрелся на воду. От нее веяло чем-то таинственным и непроглядным. Да и тучи над лесом были какие-то темные, угрожающие. Я представил себя на этом неровном мостике и вдруг пошатнулся. Мне сделалось страшно. От обманчиво спокойной тяжелой воды я уже не мог оторвать глаз.