Теодор Вайсенборн - На пороге надежды

- Не столь трагически? Тогда, может, вы мне объясните, коли вы так умны, о каком таком воспитании может идти речь, если я просто закрою глаза на то, что группе наплевать на любой авторитет?

- Вы перед этим сказали, господин Шаумель, что укротите Йогена Йегера. Я думаю, именно тут и кроется ошибка. Эти парни здесь не для того, чтобы мы их укрощали. Они как раз должны раскрепощаться. Они же растут, и если их укрощать, то как они научатся утверждать себя в жизни? Ведь укрощать - значит унижать! И сегодня утром Йегер не захотел быть униженным. Он выразил свой протест. Что ж в том плохого?

Господин Шаумель движением руки решительно отмел сказанное.

- Не унижать? Выразил протест? Да этот Йегер просто отомстить хотел, только и всего. А причина вам так же хорошо известна, как и мне. Я всыпал ему по первое число из-за этой истории с туалетной дверью...

- ...в которой его вины нет.

- Но он скрыл от меня, что знал обо всем, а это тоже наказуемо. Он упрям, как осел, и его упрямство надо сломить. Иначе к чему это все приведет? Лишь к тому, что эти шельмецы возомнят, будто все в их руках и, как они пожелают, так оно и будет; заповеди, запреты, установления, законы - это все бумажная ширма, которую можно легко пропороть с разбега. Строго говоря, многие именно поэтому сюда и попали!

- Хм, - только и сказал Рыжая Борода и сделал одну из своих самых длинных пауз. - Давайте предположим, что вы правы. Тогда передо мной встает вопрос: почему Йоген выбрал именно такую форму бунта? Почему именно этот лай? Ведь это была не какая-то случайная непроизвольная выходка! Это был протест против того, чтобы с ним, с этим самым Йегером, которого вы кличете Боксером, обращались, как с собакой. Он считает, что вы видите в нем собаку, и соответственно повел себя по-собачьи, желая сказать .этим лишь одно: он человек и хочет, чтобы с ним обращались по-людски. Допустим, остальные действовали по его наущению. Но в принципе они поддержали его лишь потому, что испытывали те же чувства и были рады, что один из них смог это выразить. Ну, сами скажите, господин Шаумель, к чему эти собачьи имена? Почему - Боксер и Такса, Пудель и Терьер с Пинчером?

- Стоит ли из-за такой ерунды на стенку лезть? - отмахнулся господин Шаумель. - Подумаешь, безобидные прозвища, как и всякие другие. Зайдите-ка ради интереса в соседнюю группу. Думаете, там у ребят прозвищ нет? Одного зовут Джанго, другого Цорро, третьего Бэби. И фотографии на шкафчиках висят - преимущественно звезды эстрады, в основном женского пола, или какие-нибудь сцены из фильмов ужасов. И уж там прозвища такие, каких я терпеть не могу; вот они и впрямь оскорбительны. У одного кличка Коршун, потому что у него нос кривой. Маленького толстяка обзывают Жировиком. То есть просто-напросто подчеркивают какие-то обидные физические свойства. Это, на мой взгляд, пагубно, вот почему у себя я ввел иной принцип. Уж не полагаете ли вы, что я сделал это, не подумав? Ну, понятно: большинство практикантов убеждено, будто они снабжены рецептами на все случаи жизни, только... на практике все выглядит несколько по-другому, нежели записано в учебнике или заучено на семинаре.

- Согласен. Но вы ведь сегодня утром не могли не почувствовать, что в ваших действиях была какая-то ошибка. А ошибку, раз уж она замечена, надо исправлять.

Господин Шаумель, перекладывая бумаги на столе и не поднимая головы, сказал:

- Я бы в самом деле хотел знать, где тут собака зарыта, Винкельман! У меня, слава богу, глаза есть. И я видел - ребята общались с вами совершенно не так, как со мной. Ладно, отчасти это объяснимо тем, что вы тут человек временный и не успели приесться, контактируя с ними круглые сутки. Наверняка свою роль играет и то, что вы значительно моложе меня. В вас они видят еще своего рода взрослого брата. Но и я ведь стараюсь не за страх, а за совесть. В принципе они мне даже дороги, эти парни. А иногда, знаете ли, среди них встретится и такой, что невольно подумаешь: он мог бы быть твоим сыном, и уж тогда б его тут не было. Мне всегда хотелось иметь сына, Винкельман. Но я никогда не был женат. К концу войны был я не так уж молод. Жениться-то еще мог, это верно, да на ногах крепко не стоял, чтоб семью создать. И потом скудное жалованье... Какое-то время сам себе внушал, что зато у меня тут много сыновей. За все годы их несколько сотен набралось. Но им вовсе не нужно, чтобы я заменял им отца, потому они никогда и не стремятся ко мне в сыновья. Возьмите, к примеру, Терьера. Я очень к нему расположен. Он, правда, не блещет интеллектом, но и заведи я собственных детей - нет никакой гарантии, что у них непременно будет светлая голова. Нутром чую: парень в основе своей не испорчен. И мне бы действительно хотелось относиться к нему по-отцовски. А как этот сорванец ведет себя? Если его тут что-нибудь травмирует, он даже и не подумает обратиться ко мне. Я б и рад ему помочь, чем могу. Но я ему не нужен. Он сбегает к своему отцу-алкоголику, который как раз и виноват в том, что сын тут оказался. Он бежит к этому пропойце, к этому скандалисту, хотя прекрасно знает, что его там ждет. Вы видели, каким он сейчас вернулся? До полусмерти избитый. Но ко мне Терьер все равно не пойдет, а как собачка побежит к этому жестокому буяну. Почему? Можете это объяснить, раз вы такой ученый?