Николай Дубов: Беглец

Юрке и Славке ужасно хотелось все как следует рассмотреть и потрогать, но они понимали, что трогать ничего нельзя.

Пришел папка, осмотрел и стол, и стулья, и газовую плитку, сказал, что это очень культурная вещь, а потом сказал деду, что он зря натягивает тент с наклоном к югу.

— Я сознательно так ставлю, — сказал Виталий Сергеевич, — чтобы была защита от солнца.

— А задует норд-ост и сорвет. В два счета.

— В самом деле? — забеспокоился Виталий Сергеевич. — Он часто бывает?

— Ну, летом когда-никогда, — сказал дед, — осенью, зимой — дело другое…

Папка улыбнулся и спорить не стал. Он был рыбаком и знал лучше.

— И не скучно вам будет? — спросил он. — У нас же тут такая некультурная обстановка.

Виталий Сергеевич усмехнулся.

— Культура ведь не в том, где живешь, а каков ты сам.

— Ну, не скажите! Разве можно сравнить Ялту, например, или даже нашу Евпаторию. Там и магазины, и рестораны. И публика совсем другая. Пойдешь пройтись — одно удовольствие.

— Нам это не нужно. Мы, наоборот, искали места поглуше. А у вас тут великолепно — море, воздух и тишина.

Но папку не так легко сбить.

— Да уж тишина, как на кладбище. Не то что кина, радио и того нет.

— Радиоприемник у меня в машине, а в кино я и дома редко хожу, не люблю.

Юрка вытаращил на него глаза и не поверил. Как это можно не любить кино? Сам он ходил в кино, только когда бывал у бабушки в городе, в Евпатории. И все картины запомнил от начала до конца. Кроме одной, но та была муровая — про любовь. Они там без конца смотрели друг на друга, пели что-то тягучее и целовались. Кому это надо?..

— Так у вас, наверное, телевизер есть, — сказал папка.

— Есть. Для тещи. Она в этот ящик и смотрит с утра до ночи.

— Конечно, когда живешь в Москве, тогда понятно, вам тут отдыхать в самый раз, а доведись жить постоянно, вот как нам…

Папка тонко заулыбался, собираясь что-то еще сказать, но остался один. Юлия Ивановна позвала Виталия Сергеевича открыть чемодан. Папка еще постоял, поулыбался и ушел.

Дед подвязал тент, он надулся, захлопал под ветром, как парус.

— Большое вам спасибо, Тимофей Архипович, без вас не знаю, как бы и справился… А теперь зовите свою супругу. Как говорится, милости прошу к нашему шалашу. Отметим знакомство и новоселье.

Он доставил на стоя бутылку, в которой было что-то коричневое, как чай. Тут Юрка понял, что им надо уходить. Они уже ничего не делали, а просто сидели на земле и смотрели во все глаза. А уходить не хотелось, потому что Юлия Ивановна расстегнула «молнию» на пузатом желтом портфеле и начала доставать из него разноцветные тарелочки, стопки одна другой меньше и составленные одна в одну, а потом коричневые чехольчики, как для пистолетов, но там были не пистолеты, а складные ножи и даже ложки, а потом разные-разные консервные банки и баночки…

— Пошли, — сказал Юрка и поднялся.

— Стоп! — сказал Виталий Сергеевич. — Юленька, надо же угостить помощников.

Юлия Ивановна порылась в портфеле и протянула им конфеты в красивых бумажках. Каждому по две штуки.

— Да не, не надо, мы так… — забормотал Юрка, но конфеты взял.

Они отошли за куст и только тут начали рассматривать картинку. Они сразу ее узнали — Спасскую башню со звездой. А сбоку подпись «Столичная». Митька, не рассматривая, развернул и сунул конфету в рот, потом повернулся и побежал обратно.

— У вас еще такие есть? — спросил он.

— Понравились? — улыбнулась Юлия Ивановна. — Дать еще?

— Ага!.. Не, я хуч и не конфеты. Вы эти золотые бумажки не выкидывайте. Ладно? Они мне нужные…

— Хорошо. Только они не золотые, алюминиевые.

— Все одно! — мотнул головой Митька. — Они мне нужные…

— Тогда конечно, — сказала Юлия Ивановна. — Получишь все бумажки.

— А мне? — сказал Славка.

Он не выдержал и тоже вернулся. Хотел вернуться и Юрка, но в это время Виталий Сергеевич сказал:

— А где же справедливость? Ты ведь собираешь спичечные коробки. Так и будет: тебе коробки, ему бумажки.

Они ушли от палатки, но уйти совсем с бугра было выше их сил. И они слонялись вокруг, будто играя, что-то ища и стараясь подсмотреть, что там происходит, но так, чтобы их оттуда не видели.

Дед и Максимовна до темноты сидели с приезжими и разговаривали. Вернее, говорила одна Максимовна. Поговорить она любит, а тут люди новые, не только не перебивают, а еще и расспрашивают. И она пела, — пела и про то, как в тридцатом, совсем еще молодые, когда началась коллективизация, они уехали из тамбовской деревни и попали в Крым, и как горе мыкали, а потом дед поступил рабочим на дорогу, как самоуком до всего дошел и стал мастером, а потом, как настала война, деда взяли в армию, и всю дедову дивизию немцы забрали в плен под Джанкоем, и как пошла она выручать его из плена, а в Евпатории в то время высадился наш десант, и палили из пушек с суши и с моря, и бомбили с воздуха, и как побили всех наших бедных морячков, и как она помирала от страха, а все-таки шла и нашла дедов лагерь, и как хлопотала и добивалась, чтобы деда отпустили, и как его отпустили тощего да вшивого, и как привела она его домой, мало не на себе несла — она тогда сильная была, почитай, как конь, — и как уже вместе бедовали всю войну, все выдюжили, и как потом пришли наши, дед опять стал работать на дороге и снова стал мастером, и жить стало маненько легче, а теперь и вовсе слава богу, и как любит она, чтобы в доме всегда было тихо, все делалось мирком да ладком, такой у нее характер… Все это Юрка слыхал уже сто раз и знал наизусть.