Ольга Гурьян - Свидетели

— Господа, не волнуйтесь. Теперь-то мы ее пой­мали.

На другое утро на кладбище Сэнт-Уан происхо­дит торжественное публичное отречение.

Еще совсем рано, но в этот майский день солнце светит ярко. Под его лучами серые камни собора нежно розовеют, деревья в цвету, свежая трава зе­леным ковром на могилах.

Здесь пред лицом судей и кардинала Уинчестера, епископов Нойона, Норвича и Теруана, магистра Гильома Эрара; здесь, пред толпой жителей Руана, сбежавшихся на зрелище; здесь, в окружении анг­лийских солдат, которые подавят любой возмущен­ный возглас, Жанне читают ее отречение.

Ослепленная солнечным светом, которого она так долго не видела, оглушенная рокотом человеческих голосов, и, наверное, голова у нее кружится от све­жего воздуха, она еще пытается увильнуть:

— Если есть в моих словах и делах дурное, злые слова и злые поступки — это моя вина.

Магистр Эрар восклицает громко, так что всем его слышно:

— Ты отрекаешься от своих слов и дел?

И вторично:

— Ты отрекаешься?

И в третий раз:

— Ты отрекаешься?

И Жанна, склонив голову, говорит:

— Я подчиняюсь воле моих судей.

Тотчас солдаты хватают ее. Я приказываю:

— Отведите ее обратно в темницу.

Там с нее срывают мужскую одежду и кидают ей женское платье. Пусть наденет его, как обещала в своем отречении.

Её ноги непривычно путаются в длинной, до по­лу, юбке.

И теперь она поймана, теперь она поймана! Попалась пичужка в ловушку.

Прощай, прощай, все кончено! Настало время радоваться, время пировать и веселиться.

Глава восьмая

ГОВОРИТ

ДЖОН БАРДОЛЬФ

Эй, автор, что ты отворачиваешь свое лицо? Боишься смотреть на нас? Мы твое воображение, а ты трусишь? Не прячься в подушку, не закрывай голову одеялом. Смотри, смотри, слушай:

— Я — Джон Бардольф, тюремщик. Это Джон Грэй — мой товарищ. А этот — третий. Нас трое. Мы тюремщики Жанны.

Ночью, как было нам приказано, мы спрятали женское платье. Жанна просыпается и не может встать. Нечего ей надеть — вот потеха!

— Жанна, вставай! Ах ты, лентяйка, продери глаза. Уже петухи трижды пропели — на дворе день.

Она зарылась в солому, вертится, как червяк, пы­тается прикрыть свою наготу.

— Не стыдись, красотка! Не стесняйся, душечка! Вот тебе твои штаны и курточка. Вставай, одевайся.

— Господа, я прошу вас, отдайте мне женское платье. Вы знаете, мужская одежда мне запрещена.

— Не хочешь — как хочешь. Лежи хоть до ночи. Она вертится, крутится, больше нет силы терпеть.

Она надевает мужскую одежду.

— А мы было думали, что ты девушка. Хотели было тебя ущипнуть. Эй, ведьма, приятна тебе при­вычная одежда?

Тут в темницу врывается епископ, монсиньор Кошон, и ловит ее на месте преступления.

— Вчера ты отреклась, клялась быть послушной. И суток не прошло, ты вновь впала в ересь!

Теперь уж ее осудят. Теперь уже всё. Теперь уж по праву и закону — костер.

Эй, автор, мы уходим. Мы свое сделали, свое сказали. Что же ты не смеешься нашей хитрой шу­точке?

Глава девятая

ГОВОРИТ

ЖЕНА ДЮРОМА

Я — жена Годфруа Дюрома, руанского граждани­на. Раньше мой муж был скорняк и у него была лав­ка в кожевенном ряду подле гостиницы «Бога любви». Но лет десять тому назад он за преклонным воз­растом удалился от дел и купил маленький домик на площади Старого рынка, между гостиницей «Весов правосудия» и харчевней «Котла».

С утра я сажусь с моей прялкой у окна второго этажа и смотрю на площадь. Отсюда мне видно и угол церкви Спасителя, и бани «Серебряного льва», и лавку мясника Робэна ле Пелетье, у которого я покупаю мое воскресное жаркое, и гостиницу «Кошки и мышки», и прямо против моих окон улица Тюрьмы, а на ее углу богатые дома господ де Баквиль и де Бондевиль.

А улица вся заставлена тележками зеленщиков, и если поторговаться, так можно дешево купить ран­ние овощи.

Старый рынок так и кишит народом. И ремеслен­ники, и горожанки со своими слугами, и крестьяне из окрестных деревень, и путники, верховые и пе­шие. Тут и трезвые, и пьяные, споры, и драки, и тор­говля. И карманные воришки, и банщицы, зазываю­щие желающих смыть дорожную грязь гостей. Есть на что посмотреть. И так-то весь день до самого вечера, а потом фонари у подъезда гостиницы гаснут, и ночь, и тишина.

Но в эту ночь под тридцатое мая я не могла за­снуть. Все время меня будили то визг пилы, то стук молотков. Свет факела то вспыхивал, то мерцал, про­никая сквозь плотные полотняные занавески моей кровати.