Ольга Гурьян - Свидетели

Но ничто на неё не действует. Ни тяжесть цепей, ни спертый зловонный воздух, ни жалкая пища, ни постоянное присутствие этих негодяев. На все мои вопросы она отвечает смело и правдиво, но о тайне своих голосов говорит: «Не знаю», или: «Спрашивай­те о другом».

Я пытался запугать ее угрозами. Я показал палача и орудия пытки. Она сказала:

— Поистине, даже если вы разорвете меня на ча­сти, так что душа отделится от тела, я ничего вам не скажу. И после, если бы я даже сказала что-нибудь, я буду говорить, что вы принудили меня силой. И мои голоса сказали мне, что уже недолго осталось терпеть и скоро я буду освобождена.

Я убеждаю ее:

— Жанна, если ты не хочешь верить церкви и её служителям, значит, ты еретичка и будешь сожжена для спасения твоей души и тела. И она гневно говорит:

— Ничего другого я не скажу. И если я увижу огонь, я снова скажу то, что я говорила, и ничего другого.

Я так устал, что бывают дни, когда мой врач не разрешает мне подняться с постели. Такая у меня к ней ненависть, что я не могу больше терпеть. Моя ненависть душит и убивает меня. Нам двоим нет ме­ста на земле. Пока она жива, нет мне жизни.

Я посылаю ей искусно приготовленного карпа. Золотисто поджаренного, под пряным соусом, кото­рый скрывает запах и вкус яда.

Я стою у окна и смотрю, как слуга, несущий блю­до, переходит через двор замка. Вот он дошёл докруглой тюремной башни. Открылась узкая щель двери. Он вошел, и дверь закрылась за ним.

Я стою у окна и смотрю.

И вдруг дверь распахивается. Слуга бежит обрат­но. Без стука он врывается в мою комнату и кричит:

— Она съела совсем немного и упала в корчах. Она умирает.

О, что я наделал!

Сейчас она умрет не осужденная, не опозорен­ная. Это мученическая кончина. Ей будут поклонять­ся как святой. О, до чего меня довела моя ненависть! Что скажет Бедфорд? Что он сделает со мной? И деньги, которые я от него принял и не исполнил обещанного.

Я кричу:

— Врача! Врача! И врачу я кричу:

— Скорее! Спаси ее, и я тебя озолочу! Неделю она на грани смерти. Неделю я брожу как потерянный. Как отец, у которого отнимают любимое дитя. Как влюбленный, теряющий свою возлюблен­ную.

Наконец — о счастье — приходят и говорят, что она вне опасности.

Я прихожу к ней. На ее лице следы мучительной болезни. Теперь мне удастся ее сломить.

Я, добрый и заботливый, выражаю ей мое глубо­кое сочувствие. Я говорю:

— Дитя мое. Ты не хотела бы, чтобы тебя взяли из рук англичан и увели из этой гнилой темницы? И отдали бы тебя в светлую церковную тюрьму, где вокруг тебя были бы добрые монахини и ты молилась бы вместе с ними и была бы спасена?..

И я говорю:

— Жанна, зачем ты ходишь в мужской одежде? Ведь нет в этом необходимости, и особенно теперь, когда ты в плену. Не думай, что ты поступаешь хо­рошо. Бог создал тебя женщиной, а ты, вопреки его воле, стремишься принять мужской образ. Это ересь и противно церковным законам. Перестань носить эту одежду. Надень женское платье!

Уже не первый раз я говорю ей эти слова. Но каждый раз она отвечала:

— Я делаю так по велению моих голосов.

Теперь, ослабленная болезнью, она говорит:

— Лучше мне умереть, чем жить закованной в цепи. Но если вы правда поместите меня в другую тюрьму, и снимете с меня оковы, и вокруг меня бу­дут женщины, я буду послушной и сделаю то, что вы хотите.

— Сделай,— говорю я,—и ты будешь освобож­дена.

Я приказываю снять с нее оковы, бережно под­держивая, увожу в соседнюю комнату. Я сажаю ее в кресло и говорю:

— Жанна, я верю тебе, но надо, чтобы все осталь­ные тебе поверили. Ведь все видели, что ты ходишь в мужском платье, и они могут усомниться, что ты раскаялась и согласна поступать, как полагается доброй девушке. Подпиши эту бумагу, и я покажу ее судьям, и все будет кончено.

Я протягиваю ей лист пергамента и вкладываю ей в пальцы перо.

— Подпиши. Подпиши же! В отчаянии она защищается:

— Я не могу подписать. Я не понимаю, что тут написано. Я не должна подписывать эту бумагу.

Я говорю:

— Если ты сейчас же не подпишешь, ты будешь сожжена на костре.

— Ах, как вы стараетесь меня соблазнить. Я ни­чего не сделала дурного.

— Тогда подпиши!

Она теряет силы, она соглашается:

— Я согласна сделать все, что потребуют.

Я беру ее за руку, я веду ее рукой, и она подпи­сывает.

Вечером кардинал Уинчестер и епископ Теруан, советник короля Англии, гневно упрекают меня, что теперь, когда Жанна отреклась от своих голосов, ее по закону уже нельзя казнить. Я спокойно выслуши­ваю их гневные крики, и когда — видно, не хватило им дыхания — они наконец замолкают, я говорю: