Гектор Мало - Ромен Кальбри

Слово «стол» не совсем соответствовало тому предмету, за которым мы ужинали. Это был длинный, широкий неокрашенный деревянный ящик, стоявший посредине повозки. Он выполнял тройную роль: внутри ящика лежали костюмы, сверху становились тарелки для еды, а ночью на него клали матрас, и он становился кроватью Дьелетты. По обе стороны этого ящика стояли два других, более узкие и длинные. Они служили скамьями для членов труппы, потому что стульев хватало только для хозяев.

Несмотря на очень скромную меблировку, это отделение повозки казалось довольно уютным; во многих парижских квартирах не увидишь такой просторной столовой. Двухстворчатая стеклянная дверь открывалась на наружную галерейку, а через два маленьких окошечка с красными занавесками виднелись деревья, стоящие у дороги.

За ужином мне снова пришлось рассказывать о своих приключениях. Но я не назвал фамилии ни матери, ни дяди и не сказал, откуда я родом. Когда я дошел до столкновения с жандармом, Дьелетта объявила, что я дуралей; будь она на моем месте, она бы здорово позабавилась. Оба музыканта одобрили ее храбрость, но не словами — они вообще ничего не говорили, — а дружными взрывами оглушительного хохота, как умеют смеяться только баварцы.

Когда мы кончили ужинать, вечерняя заря еще не совсем догорела.

— Теперь, дети мои, — сказал Лаполад, — пока светло, займемся гимнастикой. Мускулы надо развивать.

Он уселся на наружной галерейке повозки, куда Дьелетта принесла ему зажженную трубку, а Филяс и Лабуйи поставили на траву небольшой закрытый ящик. Филяс, сняв с себя куртку, начал вытягивать руки и ноги и крутить головой так, словно хотел ее оторвать, а затем поднял крышку, влез в ящик и исчез. Я ахнул: ящик был так мал, что в нем, казалось, не спрятался бы и годовалый ребенок.

Наступила очередь Лабуйи. Но, как он ни старался, он не мог поместиться в ящике. Тогда Лаполад, не вставая с места, со всего размаха ударил его бичом.

— Ты опять переел, — сказал он. — Завтра я посажу тебя на паек. — Затем Лаполад повернулся ко мне. — Ну, а теперь ты.

Я отступил на несколько шагов, чтобы он не мог достать до меня бичом.

— Лезть в ящик? — испуганно спросил я.

— Пока нет. Покажи нам сперва, на что ты способен, — перепрыгни через эту канаву.

Канава была широкая и глубокая. Но я ее перепрыгнул на целых два фута дальше края.

Лаполад остался очень доволен и объявил, что я гожусь для работы на трапеции.

В первой повозке помещались хозяева, во второй — звери. Третья служила спальней для остальных членов труппы, туда же складывали и все бутафорские принадлежности. Для меня места внутри уже не нашлось, мне дали две охапки соломы, и я лег под повозкой.

Хотя постель моя была лучше, чем в предыдущие ночи, но я долго не мог заснуть. Огни погасли, дневные звуки затихли, и среди ночной тишины слышно было только, как переступают привязанные к повозке лошади, как они натягивают веревки и хрустят пыльной придорожной травой. Время от времени в зверинце раздавались тяжкие вздохи льва, как будто тишина и зной этой летней ночи напоминали ему родную африканскую пустыню. Порой я слышал, как он сердито бил себя хвостом, словно проблеск мужества вспыхивал в его ослабевшем сознании и его на миг охватывали возмущение и жажда вырваться на волю.

Лев сидел в прочной железной клетке, я же был на свободе, и у меня мелькнула мысль уйти и продолжить свой путь. Но как быть с одеждой, которую мне дал Лаполад? Унести ее — значит украсть. Этого не позволяла мне совесть, и я решил, что должен выполнить уговор и отработать за нее новому хозяину. В конце концов, вряд ли он хуже моего дяди; а когда я ему заплачу свой долг, я снова буду свободен.

Наша группа направлялась через Фалез на ярмарку в Гибрэ. Там я в первый раз увидел Дьелетту в клетке льва и услышал, как Лаполад зазывает зрителей в свой балаган.

Костюмы достали из сундуков. Дьелетта поверх трико надела серебряное платье с золотыми блестками; на голове у нее был венок из роз. Мальчики Филяс и Лабуйи оделись красными чертенятами. Немцы нарядились в костюмы польских уланов и напялили шапки с султанами, которые свешивались им на глаза. Меня сделали негром, вымазав черной краской лицо, грудь и руки до локтей. Я изображал африканского раба, привезенного вместе со львом из пустыни. Мне было строго-настрого приказано не говорить ни слова по-французски. На все вопросы посетителей я должен был вместо ответа улыбаться и скалить зубы. Даже родная мать не узнала бы меня в таком виде. Этого главным образом и добивался Лаполад, опасаясь, как бы среди толпы не оказался кто-нибудь из моих земляков.