Иван Логвиненко - Багряные зори

— Вы, конечно, нам поможете определить невиновных? Шеф удивленно посмотрел на Сокальского:

— Невиновных? Каких невиновных? Убирайте всех! А на том свете бог своих простит и помилует! Идите и выполняйте свои обязанности! Хайль!

Сокальский решил посоветоваться со следователем. Конечно, Божко большая сволочь, но дело свое знает хорошо. Недаром во Львове на курсах учился. И учителя там были не какие-нибудь местные немцы, фольксдойчи, а инструкторы из самого Берлина. Намекал Иван Ефимович, что представилась возможность побывать после этих курсов по ту сторону фронта. С таким надо быть осторожнее. Большие связи с начальством имеет. Не случайно испугался Сокальский, когда Божко обвинил его в присвоении награбленного добра.

Уместно было бы посоветоваться с Божко.

Возвратившись в Ракитное, он тут же попросил Божко зайти к нему и строго-настрого приказал дежурному никого к себе в кабинет не пускать.

— Какие новости? — поздоровавшись, спросил Иван Ефимович.

— Новости, как птицы, — двусмысленно объяснил заметно взволнованный начальник полиции, — не знаешь, с какой стороны прилетят.

И Сокальский подробно рассказал о том, как гневался на него шеф.

— Теперь вам, Иван Ефимович, все известно. Давайте вдвоем спокойно и обсудим.

— Мы не знаем, — ответил Божко, — где спрятан и тайно тлеет огонь, зажженный большевиками. Но когда он стремительно, с силой вырвется наружу, такой пожар будет уже потушить нелегко.

Потом, немного помолчав, снова заговорил:

— Сельские управы представили подробные списки красных активистов. Они не у вас?

— Да, у меня. Ну и что? Не можем же мы вот так просто их всех уничтожить.

— Дорогой Михаил Кононович, родненький! Настало именно то самое время, когда людей необходимо пропустить через густое сито. А пока вы будете собираться, они объединятся, создадут свои ударные подпольные группы и выступят против нас с оружием в руках. Вам нужны доказательства? Запомните: хватит подозрения. Главное — побольше захватить в наши сети. Там обязательно будут и виновные. Знайте: они уже готовятся к боевым, организованным выступлениям. Кстати, они кое-что замышляют заодно и против вашей особы. Вас должны повесить… за ноги!..

Сокальский побледнел. Вытерев рукавом густой пот со лба, он попробовал улыбнуться:

— Неужели за ноги? Откуда вам такое известно?

— Эх, родненький, мир слухами полнится. Теперь всякое жди. А выступить, по моим сведениям, они собираются седьмого ноября. Будут обязательно листовки, взрывы, и перестрелка, ну и, конечно, красный флаг на тополе возле железнодорожного разъезда. Потому и тихо сейчас в селах, что комиссары силы против нас собирают.

— Что же нам делать? Мы ни в коем случае не должны допустить их выступления.

— Можем, Михаил Кононович. И даже должны сделать так, чтобы ускорить этот шаг!

— Да вы что?! — вспыхнул Сокальский и выскочил из-за стола.

А Божко спокойно и вкрадчиво:

— Скажите мне, родненький, есть ли у вас в районе надежный человек, по-настоящему верный и до конца преданный вам? Человек, который, получив от вас приказ, никому, даже немцам, не скажет ни слова.

Сокальский задумался.

— Есть, — не сразу ответил он. — В прошлом году в Ольшанице завербовал. Шагула его фамилия. В тюрьме сидел за убийство жены. Имейте в виду, я его берегу для своего дела.

Божко вскипел:

— А я для кого предлагаю? Для тещи?

— Да вы не сердитесь, к слову пришлось…

— Сколько еще осталось дней до той годовщины?

— Девять.

— Достаточно! Сегодня же вызовите своего «надежного человека».

— Но это невозможно, здесь его никто не должен видеть.

— Где вы с ним встречаетесь и куда надо ехать? Говорите быстрее.

— В Синяве. На сахарный завод, — нехотя признается начальник полиции.

— Хорошо. Итак, план операции…

Божко поспешно взял лист бумаги, склонился над столом и вдруг перешел на шепот.

Сокальский слушал его внимательно.

— А если не сознаются? — неожиданно перебил он Ивана Ефимовича.

— Петь будут, когда мы заиграем, — довольный своей остротой, рассмеялся Божко. — И обязательно затанцуют под нашу музыку.

— А не много ли?

— Жалеть никого не надо. Кто нас жалел? Без больших жертв не может быть добрых дел, — нарочито грустно заметил следователь.

Со стены подозрительно смотрел фюрер. Смотрел день и ночь, не смыкал глаз, словно стоял на страже. Сокальский и Божко чувствуют на себе этот взгляд.