Радий Погодин - Лазоревый петух моего детства (сборник)

Жилось трудно.

Только учительница, юная и от юности беспечная, ставила мне тройки там, где должна была красоваться двойка. Она в меня верила. Гладила иногда мое вспухшее темя и побуждала идти вперед, говоря:

— Не робей, братец. Три к носу… и все пройдет.

Боги земли, сохраните для будущих поколений мальчишек слово «учитель» в его первозданном значении.

Я же продолжал идти той дорогой, не помышляя о сдаче или прощении.

И настал день, когда петух не набросился на меня. Он вышел навстречу мне гордо и дружелюбно.

— Нельзя превращать это дело в забаву, — сказал он.

Я согласился с ним, радостно ощутив его превосходство.

Мы пошли вместе. Молча.

И чем дальше мы шли, тем теплее становилось у меня в груди, тем величественнее шагал мой петух и пожар его оперения становился все грандиознее.

Перед школой он сделался похожим на гарцующего коня. Он так и взошел на крыльцо.

Устроил побоище моим одноклассникам. Тех, кто постарше, тоже отколотил.

Ребята кричали мне:

— Убери своего петуха!

— Ишь дракон! Голову ему оторвать надо. Ноги повыдергивать.

— И тебе заодно.

Вася Силин, которого петух почему-то не клюнул, ушел в угол и заплакал.

Только учительница, как я уже говорил, молодая и от юности своей совершенно беспечная, села на крыльцо, на уже холодные доски, и погладила петуха по спине. Он стерпел ее ласку с достоинством воина.

После уроков он встретил меня у церкви.

— Пойдем, я хочу показать тебя моим курицам.

Курицы были нарядны, неторопливы и, как подобало тогдашней моде, упитанны.

— Полюбуйтесь, какой красивый! — крикнул петух.

Курицы окружили меня, восхитились, почистили клювики о мои башмаки и, благодушно переговариваясь, пошли ворошить конское яблоко.

— Ты им понравился, — сказал петух. — Понимаешь, я отыскиваю зерна и, когда нахожу, зову своих куриц. А кого же еще? Для кого мы стараемся?

Я, наверное, покраснел. Он пожалел меня.

— Ты конфузливый. Не печалься, это пройдет. Как у тебя с любовью?

Я ответил решительно:

— Есть!

Мне казалось, что я влюблен в одноклассницу Кланю Ладошкину, в Клуньку — так я ее называл.

— Что ты намерен делать в дальнейшем?

— Не знаю, — ответил я. — Стану летчиком.

Петух посмотрел на меня снисходительно. Шевельнул крыльями, будто плечами пожал.

— Единственно стоящее занятие — находить зерна.

Он проводил меня до дому.

Роскошная осень уже обносилась. Во всем, даже в небе, появился землистый оттенок. Сверкал только он, мой петух.

— Я знаю, ты скоро уедешь, — сказал он. — Пожалуйста, не воображай, что ты меня победил, — это глупо. Впрочем, я не стану тебя винить. Глупость — явление стихийное.

Действительно, я скоро уехал в город Ленинград: мой отец хорошо устроился на шоколадной фабрике, даже комнату получил.

Я жил в каменном городе.

Потом жил на войне.

Потом в местах, где нет петухов.

Снова вернувшись в город, бросился я осваивать гигиену мышления, аккуратность кафеля, яркость синтетических тканей и цветной кинопленки, громкую бесполезность споров, разнообразие вин, пряность восточной кухни, отстроумие от недомыслия, — короче говоря, греб по течению, наслаждаясь скоростью моего челна и не желая заботиться о том, что река, по которой я плыл так быстро, называется рекой времени.

Правда и то, что ночь за полночь я с покаянием торопился домой. Хранительница моего очага узнавала меня во всех моих возвращениях и обращала к воспоминаниям, умильным и ломким, как фотоглянец.

Однажды на даче я заметил маленького лягушонка. Он глядел на меня сердито, пятерней сжимая камушек, — может, случайно ступил на песчинку, и пятерня так похоже сжалась. Но показалось мне вдруг, что камушек предназначается для меня, что сейчас лягушонок засунет пальцы в свой широченный небрезгливый рот и я услышу свист, исходящий из той поры, когда канавы пристально следили за мной глазами марсиан, притворившихся лягушачьей икрой, из той поры, когда мне не нужна была просветленная оптика и электроника, чтобы видеть зарождение жизни и гибель миров.

Сколько лет не встречалась мне на пути лягушачья икра! Или стыдно мне было, траву переросшему, на четвереньки встать?

— Пора, — сказал лягушонок.

С опаской пошел я в родные долы.

На месте моей деревушки сияли великолепные алюминиевые пузыри — новые символы скотьего бога.

Здесь, где я огласил своим криком небольшенький мир сверчков, ничего уже моего не было.

Над моей головой дрались жаворонки. Стрижи завивали крылом дорожную пыль. В листьях травы, название которой я позабыл, сидели лягушки. Как жадные плотью вдовы, отупевшие, они поджимали бледные животы и безвольно, с одышкой стонали от ожидания.