Array Array - Марина

— Какого Славу?

— М–мой друг…

Везде у него друзья. И, конечно же, не блатняги какие–нибудь, не «ты — мне, я — тебе», это уж ясно. Юбка и боты, как выяснилось, принадлежат уборщице. Она в них полы моет. Но сейчас мне все равно. Торопливо одеваюсь, выходим на улицу, а Женечка нас сопровождает.

Тут же подъезжает старенький «Москвичок», какой–то человек, ни слова не говоря, отдает Кузьмину ключи и удаляется. Ловко.

— Юра, вы водите машину? — глупо спрашиваю я.

— А п–почему нет?

Я называю адрес Анечки. К кому и зачем мы едем; Кузьмин не спрашивает. А мне хочется сказать, чтоб услышать его трезвое мнение. Но я не говорю. Молчать так молчать. Может, и к лучшему. Ведь если я сейчас задумаюсь, так или не так я поступаю, то, скорей всего, решу, что не так. Испугаюсь. А пугаться нельзя. Надо сделать все, как решила. Надо. А может, я только уговариваю себя, а на самом деле только и хочу примирения со Стасиком, хочу вернуть его, а выдумываю более высокие мотивы? Как бы то ни было — еду туда.

— Я п–подожду вас тут, — говорит Кузьмин. Влетаю в черный провал парадной, на меня бесшумно несется белая фигура. Как в моем сне. Но это скульптура, как же я забыла. Лифт не работает. Бегу по лестнице. Колет в боку. Но отдохнуть себе не даю. Нажимаю на звонок.

Анечка стоит в дверях и смотрит на меня, не узнавая.

— Мне нужен Стасик, — говорю я.

Она молча пожимает плечами, ведет меня в кухню. Опять смотрит на меня при свете, и по ее взгляду я вижу, что она мне сочувствует. Старушечьи боты, огромное пальто Кузьмина, — я выгляжу, наверное, жалко.

— Ты хоть сядь, — мягко говорит она и уходит.

Я жду. Вот — его шаги. Он влетает в кухню. Взгляд. И один миг лицо его носит такое выражение… Если б я хоть раз до этого увидела у него на лице такое выражение, я бы смогла его разлюбить. Но сейчас — поздно. Это выражение страха, злобно–пакостливого страха. И в этом его страхе смесь упрямства, презрения и пойманности. Я понимаю, что слова не помогут. И лучше бы мне уйти. Но я пришла. Стою перед ним. Молчу.

— Привет, Морозова, — криво усмехается он.

— Стасик, — говорю я, — Стасик… Так же нельзя… Помнишь, ты говорил мне, что если мы поссоримся, то нельзя расходиться сразу, что это будет просто ссора… и чтобы я не обращала внимания.

Это худшее, что я могу сказать. И вообще, я делаю те глупости, те унизительные, подлые по отношению к самой себе глупости, которых никогда себе не прощу. И никогда не забуду. Я же видела первый миг его лица. Неужели этого было недостаточно?

— Вот что, — говорит он, — не надо истерик.

Ты ведь опытная женщина. Должна понимать. Мы разные люди. Ты — любимица старых маразматиков, а я…

И ведь он верит своим дурацким словам. Он чувствует себя героем на плахе.

— Стасик, — говорю я, — Стасик…

Он поворачивается и уходит. Нет, не на улицу, а в одну из комнат. Когда он открывает дверь, я слышу смех. Там хохочут так весело, так жутко, что это уже не походит на смех.

— Хичкоки! Хичкоки проклятые! — кричу я. — Вы не люди! Вы гомункулы! Вы все свернете себе шею! Обсуждайте меня! Смейтесь! Я уродливая! Я бездарная! Но я… Я— не умру. А вы все умрете! Умрете! Умрете!

Я запомнила эти свои слова, потому что повторила их тысячу раз. Почему эти нелепости пришли мне на ум — не знаю. Сначала я орала громко. Потом был провал. Потом, очнувшись на чьем–то плече, я твердила тихо:

— Вы все умрете, умрете, умрете.

— Не надо, ну успокойся, успокойся, моя девочка, ну что ты, — говорит мне незнакомый женский голос.

Злоба оставляет меня. Я плачу, уже могу плакать оттого, что мне сочувствуют. Женщина гладит меня по голове. Мне уютно.

— Птеня, — говорит женщина кому–то, говорит громко, видно, этот человек далеко, — птеня, ну как же так… Можно ли так доводить девочек, девочка после болезни…

Что–то в ее тоне заставляет меня насторожиться. Я отодвигаюсь от нее. Смотрю в лицо. Это Алина. А «птеня», стало быть, Стасик… На кухне его нет. Тут еще только Анечка. Она серьезная и бледная. Я отшатываюсь от Алины. Ее мне однажды показал Сакен и сказал:

— Видишь эту бабу? Если встретишь ее на улице — перейди на другую сторону.

И теперь я понимаю, почему он так сказал. Вырываюсь из ее объятий. Стою посреди кухни. Очень светло. Я стою крепко. Ни Алина, ни Стасик меня уже почему–то не волнуют. Я смотрю на Анечку. Я трезва и сильна.

— Видела? — говорю я Анечке. — Так вот этого делать не стоит.

— Чего — этого? — одними губами спрашивает она.

— Того, что сделала я… Учись, пока я жива. Поправляю съезжающее на плечи пальто Кузьмина, иду к двери. Анечка идет за мной. Бреду по лестнице.