Array Array - Марина

Жанка права. Но какая же она злая! Могла ли Алина подумать, что получит такой удар в спину. Именно в такой момент. Именно от Жанки. И Алина собирается с силами, говорит со смешком:

— Стасик, яхонтовый мой!… Ты что же молчишь? Я ведь только сказала то, что знаю от тебя.

— Ты… злая, — не поднимая головы, говорит Стасик.

— Это я злая? Я оттолкнула твою Маринку? Я довела ее до истерики? Я?

— Я не хочу с тобой говорить.

— То есть?

— Мне надо идти… — он стремглав выскакивает из комнаты.

Хлопает входная дверь.

Как это ни удивительно, но девки перестают метать свои молнии.

— Во дает, — со смехом говорит Алина.

— Он клеит Синельникову с «Ленфильма», — спокойно сообщает Жанка.

— Ну так я и знала, — шутливо сокрушается Алина. — Слушайте, чего это мне так не везет?

— Обычная история, — деловито говорит Жанка, — ты доказала ему, что все можно, так почему ж он остановится на тебе? В первый раз, что ли?

— Ну, уж больно скоро, — улыбается Алина.

И я вижу, что она действительно улыбается, а не делает вид. Ей все равно. И на Жанку она не злится. Обычная дружеская беседа. Час назад я сочла бы это проявлением чувства собственного достоинства. Но сейчас знаю — это что–то другое, темное, непонятное. Она оттягала куклу Стасика у Марины, которая его любила, но она–то, сама Алина, и не думала любить. Не вышло — усмехнулась и пошла дальше. Не убита, не уязвлена. Какой сильный и страшный человек. Даже и не человек вовсе.

Оглушительно звонит телефон. Я беру трубку. Звонит папа из своей тьмутаракани.

— Как ты? — кричит он.

Я слышу музыку, веселые голоса, женский смех. Папа гуляет.

— Приезжай! — кричу я. — Приезжай сейчас же! Тут плохо! У Маринки плохо и у меня! Я все поняла, папа!

— Но я не могу приехать, — говорит он. — Я не все сделал.

— Ну, сделай побыстрей и приезжай!

— Дней через десять… да и то… Ты ведь здорова?

— Папа, это очень нужно… Речь не о здоровье.

Но уговаривать его бесполезно. Он у меня человек вежливый, но несговорчивый. Прилететь хоть на денек на самолете? Ну что вы. Пусть такие глупости делают другие. А я–то поверила, что он влюбился в Маринку. Следила за ним. Думала, что выследила. Переживала. Не влюблен. Я могу радоваться. А мне совсем не радостно. Сейчас я бы все отдала, чтобы он был способен полюбить.

Если поделить людей только на две группы, то папа будет не с Мариной, и не со мной, и не с мамой, но с Жанкой и Крошкой Цахес (ведь Алине за что–то дали такую кличку). Они, эти люди–неваляшки, эти ироничные и сильные личности, которых невозможно оскорбить, унизить, выбить из колеи, они — другие. Я хотела быть с ними, я хотела быть такой, как они, потому что чувствовала, что это легче. Но я не смогла. Я все принимаю всерьез, я не могу посредством слов из черного сделать белое, обмануть себя и других.

Стыдно вспомнить предыдущие свои поступки, свои слова и глупости. Как только другие, прощали меня, не отшвыривали от себя, как неполноценную малолетку! Значит, они верили, что я не такая, какой хочу зачем–то казаться, им было дело до меня, у них было время во мне разбираться, они не жалели сил. А я–то воображала, что покровительствую им, что я нужна им, а не они мне.

Крошка Цахес смотрит на меня испытующе. «Съела?» — говорит ее взгляд. Жанка усмехается. Две подружки, готовые в любой момент больно ткнуть одна другую носом в ошибку. При свидетелях. Пооскорбительней. Поунизительней. Может, потому они и тянутся друг к другу, чтоб еще больше бояться сделать эту ошибку, чтоб не терять бдительности, не спать на посту?

Они сильные, они хитрые, с ними интересно, их энергия поразительна, их жизнестойкость вызывает почтение. Но я — другое дерево. Они презирают меня за это, но пусть же презрение будет недолгим. Пускай лучше ненавидят. Пускай знают, что облапошить меня не удалось.

— Девочки, идите отсюда, — говорю я.

— Это что–то новенькое, — смеется Алина. — Но Анечка еще пожалеет.

— Я не боюсь тебя! — ору я. Но это неправда. Я боюсь ее.

Я уже представляю, что и как она расскажет обо мне. Нет, она не будет лить грязь, не такая дура. Просто допустит нотку милого юмора, людоедской иронии, и я со своими страстями и переживаниями, в которых ей открылась, превращусь в дрянь, в мусор.

Что же я рассказала ей? Ну, во–первых, о папе. О том, что подозреваю в нем лень и холодность, равнодушие и халтурность в отношениях с другими людьми. Еще я рассказывала ей о Льве Шаром. И о том, что немного в него влюблена. (Представляю, во что это превратится в ее устах.) Говорила, что не верю в талант Марины. Хихикала над Витькиной Таней. Подхихикивала над Мастером.