Самуил Полетаев - Второе небо

— Ура-а-а! Догоняем!

Ленька, зажатый ребятами, на миг взглянул в окошко. Отцовская кепка сбилась на затылок, руки резко и проворно крутили руль.

Послышался грохот поезда. Из паровоза выглянул машинист, махнул рукой и дал длинный гудок. Ребята замахали руками, отец включил сигнал.

«Догоняю!» — ревел грузовик.

«Не догонишь!» — кричал паровоз.

Вся земля грохотала и раскалывалась под ними, все включилось в эту отчаянную гонку: степь, облака, само солнце мчались за ними и даже дым от паровозной трубы.

Но вот дорога вильнула в сторону, поезд скрылся за пакгаузами, только слышен был равномерный стук колес. А потом вместе, грузовик и поезд, выскочили на станцию и уже медленно подъехали к платформе.

Мальчишки кубарем скатились с машины и бросились к вагону. Бабушка сошла пошатываясь, держа в руках пустую бутылку: из-за нее-то она и осталась. Уткнувшись в отцов пиджак, она расплакалась. Отец осторожно и растроганно гладил ее по плечу.

Ленька стоял в стороне и ждал, пока она выплачется. Он чувствовал себя бывалым целинником, ему уже многое было знакомо: он узнал степь, ветер и солнце, приобрел веселых, смелых друзей, и бабушка с ее страхами и не нужной бутылкой казалась такой маленькой и несчастной, а сам он словно чуточку вырос и даже раздался в плечах.

Ранней весной, когда стаял снег и влажная земля запахла горечью прошлогодней полыни, из интерната сбежал Куантай. На ноги подняли всех ребят, обыскали поселок, но беглеца нигде не нашли. Приятель Куантая, Васька Гармаш, видно, что-то знал, но упорно молчал. Ждали мальчика три дня, запрягли интернатского коня Мигая, и директор школы Борис Иванович Чухров уехал в степь, за тридцать верст, к Кадыру, деду Куантая, который пас совхозный табун.

К небольшой заимке над озером (саманный дом и два сарая) Чухров подъехал после полудня. Он оставил Мигая на берегу и поднялся к дому, в дверях которого стоял поджарый старик с острым лицом, седыми кошачьими усами и приспущенными веками тяжелых, глядевших исподлобья глаз.

— Заходи, гость будешь, — сказал Кадыр, подавая жесткую ладонь.

Чухров, первый год живший на целине, много слышал о Кадыре, герое гражданской войны, но видел его впервые. Так вот он какой, Кадыр! С любопытством огляделся он в комнатах дома. Ему казалось, он увидит старое казахское жилье, устланное кошмой, темное и душное, но комнаты имели современный вид: в углу стояла швейная машина, на тумбочке — радиоприемник, с портрета на стене смотрел молодой казах с черными строгими глазами. Только одно по старинке — не было стульев. На полу лежали разноцветные рваные ковры, а в соседней комнате — вместо кровати лоскутные одеяла и подушки, сложенные почти до потолка. Две старые женщины и девочка испуганно смотрели на вошедшего.

Кадыр снял сапоги, в одних носках прошел к стене и опустился на ковер, скрестив ноги.

— Садись, — сказал Кадыр и прищурил глаз, выразительно глянув на одну из женщин.

Она тут же поднялась и принесла самовар и чашки. Чайной ложечкой плеснула в чашки сливок, из самовара добавила кипятку и подвинула Чухрову и Кадыру.

Чухров прилег на бок — так было удобнее, — намазал на пресную лепешку масла и отхлебнул из чашки. На него выжидающе смотрели женщины.

— Плохая нынче охота, плохая, — сказал Кадыр, полагая, наверно, что Чухров приехал на охоту. — Пей. Будь гость.

— Куантай у вас?

Женщины переглянулись.

— Зачем твоя Куантай? — спросил Кадыр, откусывая сахар и блеснув при этом золотым зубом.

«Странное дело — зачем Куантай!» — в раздражении думал Чухров. Какому-то шалопаю захотелось порезвиться в степи, а он гони, трясись в таратайке, мотайся, ищи беглеца, словно дел других у директора нет! Один убежит, другой убежит, что же будет тогда с интернатом?

Чухров думал и все больше раздражался. Разве не для ребят старается государство, тратит огромные средства на интернаты и школы? И разве порядок для ребят не один? Казалось, все были в сговоре против него: и ушастый Куантай, вечно пропадавший в школьной конюшне, и старый Кадыр с его непроницаемо-сонным взглядом припухших глаз, и равнодушно услужливые старухи, и даже пятилетняя девочка, не сводившая с него круглых любопытных глаз. «Темные люди, — думал он. — Живут в степи, как во времена Чингисхана, пасут табуны и, верно, ни к чему им школы и знания…»