Лазарь Карелин - На тихой улице

Друзья не забывали Колю и часто навещали его в больнице. Но Коля бывал рад только Насте и Цыганенку да еще, пожалуй, Саше. Эти умели говорить с ним о чем угодно, но только не о том, что тяжким грузом давило сейчас на него. Симагин, и предстоящий суд, и безмолвные вопросы в глазах друзей: «Ну, а ты-то догадывался? Ну, а ты-то знал?» — все это угнетало и раздражало его. Даже мать и бабушка не умели скрыть своей тревоги и разговаривали с ним, как с больным, но не потому, думал Коля, что он действительно был болен, а потому, что впереди был суд, и мать и бабушка, как и он сам, ни на минуту не забывали об этом.

Коля поправлялся, и ему уже разрешили вставать и выходить в полукруглую, со стеклянными стенами гостиную, где выздоравливающие встречались со своими родными и друзьями.

Сегодня был приемный день, но уже с утра Колю навестили мать с бабушкой, Орешникова и ребята, Коля никого больше не ждал, когда вдруг его вызвали.

— Быстров, к тебе, — сказала больничная сестра.

Сестру все, и врачи и больные, звали Сонечкой, хотя ей было не меньше сорока и она была весьма рослой женщиной. Должно быть, Сонечкой ее звали за покладистость и доброту. Сонечка была жалостливая и часто плакала из-за всякого пустяка, принимая живейшее участие в судьбе своих больных. Колю она сразу же выделила из всей палаты и стала жалеть и выхаживать, как собственного сына.

— Этакого да не уберечь! — часто восклицала она, грозя кому-то пальцем. — Мне бы такого сына…

«Кто же это?» — встревожился Коля, медленно идя к дверям гостиной. Ему еще трудно было ходить одному. Сонечка поддерживала его под руку.

У окна лицом к Коле стоял Дмитрий Алексеевич Титов.

— Вы?! — Коля даже качнулся назад, но переборол себя и пошел навстречу Титову.

— Здравствуй, Коля, — протягивая ему руку, сказал Дмитрий Алексеевич.

Рука у Коли была забинтована. Он все же поднял ее, и Дмитрий Алексеевич осторожно дотронулся пальцами до того места — чуть повыше локтя, — где кончался бинт.

— Вы отец? — спросила Сонечка, с нескрываемой неприязнью глядя на Титова.

— Я отчим, — сказал Дмитрий Алексеевич. Теперь он уже не настаивал на своем звании отца. — Коля, я пришел к тебе, чтобы сказать… — Титов замялся под суровым взглядом Сонечки.

— Навестить пришли, чего же еще, — бесцеремонно сказала она. — Садись, Коля, тебе нельзя долго стоять, — Сонечка усадила его в кресло. — Беседуйте, беседуйте, а я тут пока уборкой займусь.

Сонечка отошла в сторону и стала что-то двигать и прибирать в комнате.

— Коля, я пришел… — снова заговорил Дмитрий Алексеевич. — Я пришел, чтобы сказать тебе… — Тут он опять замолчал и вдруг спросил: — Больно тебе? Голова-то как? Руки?

— Ничего, заживают, — тихо сказал Коля, удивляясь и этому неожиданному волнению, прозвучавшему в словах Титова, и собственному странному чувству незлобивости, с которым он встретил сейчас отчима.

— Неосторожность, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Я всегда смотрю на мотоциклистов с душевным трепетом. Понимаешь, всего два колеса — и такая скорость! Ну, хотя бы три колеса — три точки опоры. А тут два колеса — всего две точки. И такая скорость. Понимаешь?

Коля ничего не понимал. Дмитрий Алексеевич говорил с ним примерно так, как мог бы говорить Цыганенок — человек тонкий и чуткий, друг, который знает, что надо говорить, и может позволить себе даже и такие вот глупости, как рассуждение про три точки опоры. Скажи такое Цыганенок, Настя обязательно бы заметила: «Это он потому про точки болтает, что у них по физике это проходить начали». Коля вспомнил о Насте, и улыбка засветилась у него в глазах.

Дмитрий Алексеевич увидел эту улыбку и понял ее как одобрение своим словам. Дмитрий Алексеевич любил, когда его слушали и одобряли, о чем бы он ни говорил.

— Коля, — сказал он растроганно, — я пришел…

За те дни, что провел Коля в больнице, он нагляделся и наслушался всякого. Он видел людей до и после операции. Он просыпался от стонов соседа по палате, которого вскоре перевели в палату для безнадежных. Коля впервые в жизни так близко видел и даже говорил с человеком, который еще сегодня был жив, а назавтра умер. Коля видел горе, которое было куда больше его собственного горя.

Сейчас, взглянув в лицо отчима, Коля увидел то, чего не замечал прежде. Он увидел утомленное, печальное лицо уже совсем немолодого, с сединой на висках человека, у которого было очень скверно на душе и который хотел что-то сказать Коле, да только не умел или еще не мог. Он все начинал этот свой серьезный разговор и все умолкал, успев произнести лишь: «Коля, я пришел, чтобы сказать тебе…» Но ведь не про две же точки опоры у мотоциклета хотел сейчас сказать Дмитрий Алексеевич!