Альберт Лиханов - Крёсна

Еще она повторяла: если ты не понял, а другие поняли, не стыдись остальных, переспроси! Ничего не стоит пусть и большая группа успешных, если хоть один застрял позади — неуспешный!

О, эти уроки дорогого стоили! И мы уже умели сравнивать. Когда другой взрослый говорит и хочет совсем не так, как наша орденоносная гордость.

Вот и этот — смотрел и не видел. Улыбался, но не кому-то в частности, а всем вообще. Это хорошо бывает видно, если присмотреться.

Но Анна-то Николаевна не видела этот. Ведь мужчина стоял рядом с ней и даже на шаг впереди. И она ликовала.

— Я пригласила профессиональною музыканта Соломона Марковича Цукера! И это редкая удача! — восхищалась учительница. — Ведь он окончил консерваторию в Литве! Так называется высшее учебное заведение, где учат на музыкантов, — она обернулась, — вы по какому классу, Соломон Маркович?

— По классу тубы, — ответил он, улыбаясь — эта приторная улыбка все никак не желала сойти с его лица.

— Вот видите, — восхитилась Анна Николаевна, — бывает класс трубы.

— Простите, — опять вежливо улыбнулся музыкант, — не трубы, а тубы.

Да, это был первый случай, когда наша гордость чего-то не знала. Но она не вспыхнула, не завиляла, а искренне хохотнула:

— Вот даже и я не знаю всех инструментов симфонического оркестра. Один-единственный раз и бывала-то на концерте, когда была девочкой. Какой же музыке я могу научить своих ребят, Соломон Маркович?

— Азам может научиться каждый, — ответил ей выпускник консерватории. — Ведь не зря же самоучители есть. Самоучитель игры на фортепиано. На гитаре.

— На барабане, — нахально пошутил Вовка, и все просто покатились. Даже Анна Николаевна рассмеялась непритязательной детской шутке.

— Вот этого я не знаю, — всерьез воззрился на Вовку музыкант. — Не встречал. Вряд ли. Потому что сольные партии на барабане — большая редкость, и у нас не исполняются. Вообще же барабан имеет свои оркестровые партии. Как же: группа ударных! Но давайте мы побеседуем об этом позже. А пока…

Он говорил стерильным, прокипяченным каким-то русским языком. Тщательно выводил окончания слов, вроде «ться» — «тся»: в слове «учиться» у него явственно слышался мягкий знак. От этой правильности речь казалась неправильной, неродной или уж, по крайней мере, приезжей, ненашинской.

Он и был не наш — эта тряпичная черная бабочка, застрявшая в воротнике, вороненые волосы, блестящие на солнце, эта не сходящая с лица улыбка, будто приклеившаяся навсегда. Таких деликатных, обходительных, вежливых в каждом слове мужчин я еще не встречал за свою жизнь, и, наверное, поэтому музыкант казался мне подозрительным, чего-то не договаривающим, холодным.

Сначала он раскрыл скрипичный футляр, пощелкал струнами, рассказал, какая из этих какую ноту выводит, поиграл негромко две или три мелодии, а потом вытащил из черного гробика блестящую дудку.

— Туба — это другое, — сказал он нашей учительнице, — а вот это труба. Входит в духовую группу инструментов, если говорить о симфоническом оркестре. Понимаете, дети, — он смотрел куда-то над нашими головами, может, всматриваясь в неведомый нам зал, сияющий огнями, в сцену, на которой сидят музыканты незримого оркестра, и объяснял, — есть в оркестре инструменты смычковые: скрипка, альт, контрабас, виолончель. Есть щипковые, например, арфа. И есть духовые: кларнет, фагот, туба, труба… Здесь клавиши. А это называется мундштук…

Он вынул из горлышка своей трубы круглую блестящую железку, похожую чем-то на воронку, в которую воду льют, только маленькую, приплюснутую.

Поднес блестящий свой инструмент к губам, но оторвался, спросил Анну Николаевну:

— Ничего, что громко будет? Тихо на трубе не сыграешь…

— Ничего, — согласилась учительница.

И тут он задудел. Да так, что мурашки на кожу высыпали.

Это был марш. Тогда я еще не знал его названия. Только в конце узнал, когда трубач пояснил, что это марш тореадора из оперы «Кармен» композитора Бизе.

Я ведь первый раз услышал такие слова, как тореадор, Кармен, Бизе. Раньше, вроде, мама, мечтая о пирожных, все повторяла: безе, безе. А оказалось, что это такой композитор, надо же! Может, это в его честь пирожное-то придумали?

Постепенно, не очень просто, не сразу разбирался я хоть в музыке, хоть в витаминах, хоть в справедливости. А тогда, маленький негодяшка, сам совершил несправедливость. Ни за что обидев невинного человека.

Когда Соломон Маркович закончил свой урок, который длился целых два урока — а как только он заиграл на трубе, дверь в класс опять открылась, и в него набилось полно народу: директор Фаина Васильевна, свободные учительницы и, конечно, Нюра, но еще и ребята — то ли их из других классов к нам отпустили в качестве делегатов, то ли они сбежали сами, не знаю, — в общем, когда он закончил урок и настала свобода передвижения, я быстро подобрался к нему, зашел сзади и вот ведь мерзавец! стал принюхиваться. Не пахнет ли от музыканта вчерашним?