Альберт Лиханов - Крёсна

Дрова надо было доставать, пилить, колоть, хранить — это хлопотно. Понятное дело! Но зато выжили, а не вымерзли, как, например, ленинградцы. Ведь там не только еды не было, блокада, голод, но еще и холод — потому что каждую комнату не протопишь, а откуда дрова в большом городе?

И еще одна наша беда, нам же и помогшая — дурные дороги. Осень да весна — по-русски полгода. Не один вражеский план в русской грязи потоп, хотя мы еще шутим — на Руси, мол, два бедствия: дураки и дороги.

Ну и приближаюсь я еще к одному отечественному неудобству, незаметно, негромко, конечно, стыдливо нас уберегшему, — отсутствию канализации.

Смешно? А вы представьте: поврежден водопровод, нет энергии, чтобы работали насосы на водокачке, и ваш теплый туалет, ваша гордость и радость — разве же плохо? — отказывается работать. Куда бежать, лететь, скакать?

И совсем другое дело — проклятая уборная, холодный, без удобств, «скворечник» или гнусная многоочковая площадка в школе! Свиристит сквозняк — ведь такие туалеты не отапливаются, — жонглируешь, коли мал, над жутковатой опасной ямой, слова ведь доброго не скажешь в сторону облегчившего тебя — но холодного, мерзко вонючего, истинно — отхожего места. А как вообразишь, что и этого окаянного неудобства нет, то и задумаешься: какое же невиданное и странное бедствие постигнет селение твое и самого тебя?

Об этом не принято говорить, даже думать неловко, а если уж кто и занят санитарными, скажем культурно, заботами, то круг этих людей неширок, необъявляемо стыдлив и слегка, так сказать, притуманен.

Увы, неароматное знание сего предмета не обошло меня в детстве, потому как неподалеку от нашего дома, в пространстве общего квартала, располагалась ассенизационная станция, называемая обозом, и как только наставала весна, а за ней и лето, мимо нашего дома, с наступлением сумерек и всю ночь до рассвета, громыхали по каменьям нашей мостовой бочки с прикрепленными к ним тележными колесами, к которым был приторочен золотарский главный струмент — полуведерный черпак с многометровой ручкой.

Запряжена бочка была лошадью, а на облучке сидел сам золотарь — един в двух лицах: извозчик сего экипажа и он же, коли можно так выразиться, грузчик. Орудуя своими черпаками, люди эти вычерпывали из отхожих мест всю дрянь и погань, вырабатываемые человечеством нашего городка, стараясь делать сию чистку сразу в двух-трех соседних друг к другу домах или хозяйствах, потом сбивались по им только известному знаку или, пожалуй что, времени в обоз и, чиркая ручками черпаков землю, брусчатку, булыжник, а то и редкий в ту пору асфальт и оставляя дорожки зловонных капель, двигались в сторону станции, где добро сливалось уже в настоящую канализационную систему, смывалось струей из брандспойта дежурными бабами, такой же струей омывались и сами бочки, лошадки с пустыми бочками выстраивались в черед и, понукаемые возчиками, вновь отправлялись в свой скоромный путь.

В людей, сидевших на облучке и сильно возвышающихся над бочкой, равно как и в лошадей, прохожие никогда не вглядывались, наоборот отворачивали носы, а вместе с ними и лица в сторону, да и сами золотари, даже в жаркую погоду, предпочитали ездить в каких-то черно-серых хламидах с капюшонами, чтобы, наверное, удобнее скрывать себя.

Они ездили не спеша, не погоняя лошадей. Передняя в обозе лошадка сама определяла ход всего шествия, так что люди, казалось, здесь ни при чем, они сделали свое дело, загрузились, а теперь дело было за умными лошадьми, и работникам оставалось только дремать, покуривать и слушать стуки колес о камень.

И все же, как они ни скрывали свои лица, я различал, что среди золотарей много бородатых стариков, встречались и женщины. Молодых мужчин не было.

И вдруг я увидел молодого золотаря. И не где-нибудь — во дворе собственной школы. И не с кем-нибудь, я с нашей Анной Николаевной.

Было это в середине мая, школа, вымотанная за зиму, потихоньку расслаблялась, казалось, что даже кирпичные красные стены ее, отогревшись на солнце, впитав в себя за день его энергию, излучают добродушие, настоянное на усталости от долгой жизни, шума детской толпы, бесконечной топки печей и вообще разнообразного многолюдья, от которого даже ей, школе, существу неодушевленному, следует передохнуть.

На город спускался вечер, самое его начало, когда до сумерек еще далеко, но жизнь как-то притихает, угоманивается. Еще много дел у людей, самое время готовить еду, и шкварчат на кухоньках, в коммунальных коридорах и деревянных хозяйственных пристройках разнообразного калибра и выдумки единообразные керосинки и керогазы, распространяя вблизи жилищ съедобные запахи, легко разгоняемые слабым ветерком вдоль тихих улиц, так что кажется, будто весь город вот-вот усядется за столы, на табуретки, стулья и прочую движимость, чтобы затихнуть на полчаса, а то и всего-то несколько минут, и насытиться или просто заморить червячка.