Альберт Лиханов: Крёсна

Меня свеча заколдовала.

Конечно, я понимал, что уже взрослый и дело происходит не в школе, — но не понимал. Движения мои стали тягучими, медленными, мысли ворочались еле-еле, и я никак не походил на себя: что-то вроде гипноза вязало меня, мои слова, мои движения.

Я только смотрел. Просто смотрел.

Никак не мог насмотреться.

Анна Николаевна сидела на диване, укутавшись во все тот же старый платок, и все то же строгое платьице с белым отложным воротничком было на ней. Да и сама она была все той же — сухонькой старушкой с волосами, зачесанными на пробор.

Конечно, я понимал, что она постарела, я слышал ее слова про сломанную ногу — поэтому она не может вставать, ее воспоминания про наш класс и Вовку Крошкина, но это, как ни странно, обходило меня, облетало, как незначительное, не самое важное, — хотя зачем же я сюда пришел, если не услышать слова учительницы?

Меня потрясало мое зрение. Я видел свечу, лицо учительницы, и эта сцена опрокидывала меня сквозь время в мое ушедшее детство.

Я сидел опять на уроке, не смея пикнуть, как мышонок. Кажется, даже мое дыхание замедлилось.

В какой-то миг я все же очнулся — ненадолго. Я спросил слабым детским голосом, помнит ли Анна Николаевна, как покупала нам витамин С в аптеке на деньги от ордена Ленина? Как потом продала свою Нефертити?

Она не помнила! Только про камею сказала, что да, такая у нее была давным-давно, подарок ее родителей по случаю окончания педагогического училища, но потом куда-то подевалась.

Я спросил ее про сосновую хвою.

И снова она не помнила!

Тогда я просил ее про Вовкиного брата Степу, почтальонку Риту и как она сама сказала матери о гибели сына. А та ее утешала.

Учительница молчала.

Смотрела на меня каким-то нездешним взглядом и молчала. Думала о чем-то своем и видела, похоже, го, что я, допытывающий о подробностях ее жизни, видеть не мог.

Наконец спросила:

— А знаешь, от чего я по ночам с испугом просыпаюсь?

Я молчал.

— От страха, что не успела проверить ваши тетрадки. А уже звонок на урок.

Что-то, наверное, и во мне прозвенело. Я поднялся, пора уходить.

Поцеловал учительницу. Поцеловал ей руку. Пожелал здоровья — банальные, сухие слова. Оделся, пошел к двери. Там обернулся.

И снова окунулся в войну, в холодные зимние утра, в класс, где горят свечки и коптилки.

«Прощайте, Анна Николаевна, — подумал я, кланяясь ей с порога. — Теперь уже навсегда».

И она тоже попрощалась со мной. Странной фразой.

Она сказала: «А ты живи». Хотя ведь я не обронил ни слова про свою больницу.

И вот живу. Может, хотя бы для того, чтобы рассказать про свою учительницу?

Нашу крёстную.

Господь призвал ее в девяносто семь лет.

А шестьдесят из них она служила в школе.