Альберт Лиханов - Крёсна

Указ Сталина пришелся на позднюю осень, на морозный ноябрь, и вот к весне, наверное, в конце февраля, с Анной Николаевной прямо во время урока случился обморок. Она сидела за столом, спокойно слушала чей-то ответ и вдруг легла головой на стол.

Отвечавший умолк, класс затаился, Вовка и Нинка вскочили — молчаливые и встревоженные. Первой объявила правду Правдина. Как всегда.

— Это обморок, — громко прошептала она и выбежала из класса, не закрыв за собой дверь. Где-то в коридоре, в стороне учительской, слышалось шарканье, приглушенные голоса, потом они стали громче, и в класс торопливо вступила вездесущая Нюра — она несла в вытянутой руке стакан в подстаканнике, и в нем чай. Стакан глухо позвякивал, в нем мелко стучала ложечка. За Нюрой, вплотную к ней, двигалась Нинка, и вот они приблизились к учительнице. Уборщица, истопница и водовозка, поставив стакан, стала поднимать ей голову, приговаривая:

— Анна Николаевна, голубушка, очнитесь!

Нинка просунулась вперед, протянула что-то под нос классной, я уже знал, что это нашатырный спирт. Та дернулась, открыла глаза, попробовала вскочить со стула, но не смогла. Спросила:

— Что такое? Как же так?

— Ничего такого, — отвечала Нюра, — ну-ка попейте, с сахаринчиком! Попейте!

Анна Николаевна сделала глоток, горячий чай помог, она глубоко вздохнула, обвела класс мутными глазами, проворчала:

— Какой позор!

Заприметив Правдину, велела ей:

— Нина, вот тут, — она подтолкнула учебник, — диктант… Продиктуй классу. Я сейчас вернусь…

Нюра ее пробовала поддержать, но Анна Николаевна двинулась резким, решительным шагом, держа в руке стакан с недопитым чаем, они исчезли из класса, плотно притворив дверь, а Нинка, покрикивая, принудила нас раскрыть тетради по русскому, и тут вдруг Вовка Крошкин негромко спросил:

— А вы заметили? На ней не было камеи?

Слова эти, произнесенные негромко, попуще взрыва грохнули.

Весь класс будто охнул или хором вздохнул.

— Может, она отцепилась, пока ей плохо было? — пискнул кто-то, и Нинка стала передвигать немногие книжки на столе. Человека три или четыре полезли враз под учительский стол, ясно, что началась кутерьма. Класс поднялся со своих мест, и мы стали осматривать каждый кусочек пола — ведь ясно, что круглый — ну, овальный — предмет мог покатиться, отскочить, забиться в угол.

Перекрывая шум и гомон, Нинка, стоявшая на месте учительницы, крикнула Вовке:

— А ты когда заметил? В начале урока? Или когда она выходила?

Вовка точно знал, что камеи на Анне Николаевне не было, когда она выходила. А вот вначале — этого он не помнил.

Потихоньку все уселись. Стали наперебой вспоминать:

— Да вроде…

— Нет, не была!

— Да как же — была!

В общем, дело ясное, что дело темное. Уж смотрим мы, смотрим на нашу учительницу по пять часов кряду каждый день, а заметить, что камея исчезла — не смогли.

«Может, она забыла надеть? — успокаивали мы себя. — А может, кому дала поносить, мало ли, может, у кого-нибудь день рождения».

— А, может, она продала? — снова негромко спросил Вовка Крошкин, и вот тут действительно настала мертвая тишина. А он еще добавил: — Чтобы нам витамины купить!

— Но пока что, — вернула нас к жизни Нинка Правдина, — у нее голодный обморок.

Нинка в обмороках разбиралась. Я, кстати, тоже. Только со мной случались совсем другие обмороки.

Охо-хо, новые люди, а ведь вам, я предполагаю, надо еще и объяснить, что же это такое за явление — обморок.

Ну, если следовать урокам русского языка, которому учила нас незабвенная Анна Николаевна, то корень этого слова составляет другое самостоятельное слово — морок.

Морок — это мрак, сумрак, мрачность, темнота, густота воздуха. Так что если ты впадаешь в мрак, то значит попадаешь во тьму, в бесчувственность. Твой ум омрачается. Ты впадаешь в бессознательность, в бесчувственность. На какое-то время теряешь сознание.

Происходит это по нескольким причинам, и про все лучше знает доктор — мне же известны три: от малокровия, от голода и от угарного газа.

Когда человек голодный, кровь от головы его отливает, вот он и отключается. То же самое, когда у тебя, допустим, малокровие — мало красных кровяных телец. Но для меня самый знакомый обморок — угарный.

Дом-то, в котором я родился и вырос, — деревянный. А в нем печки. Топили мы их дровами. Отец на войне, мама на работе, бабушка, к примеру, ушла в деревню, и это дня три, а то и все пять — менять мамины довоенные платьишки на муку, или по другим причинам ее нет, так что старшие научили меня самого печки топить.