Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна

По площади туда и сюда ехали троллейбусы, автобусы, машины, сновали тысячи людей, а лавке возле цирка, рядом с нами, закинув ногу на ногу, сидел леший. Среди белого дня, в центре Киева. И никто не обращал на него никакого внимания.

Но вдруг я увидел милиционера, который шел прямо к нам, к нашей лавке. Рыжий, высокий, усатый милиционер.

Я не успел даже открыть рот, как милиционер уже был возле нас, козырнул и, обращаясь к лешему вежливо произнес:

— Здравия желаю! Извините, что случилось?

— Нет-нет, товарищ старшина, всё хорошо, — успокоил его леший.

— А я уже думал… Никогда вы, Елисей Петрович, днём с дерева не спускаетесь.

— Да это у нас тут одно дело…

— А-а, тогда извините. Извините, что вмешался. До встречи! — Милиционер снова козырнул и пошёл.

— Старшина Лепешко, — пояснил Елисей Петрович. — Часто по ночам дежурит. Мы с ним беседуем. Очень любит сказки. Сам пробует писать для детей. Рассказы о природе. Хороший человек.

И я даже не удивился, что никто Елисея Петровича не видит, а старшина Лепешко, который любит сказки и сам пишет для детей, видит и дружит с ним. И подошел проверить не обижают ли лешего-инспектора.

Всё было как и должно быть.

— Елисей Петрович, — спросил Чак, — а вы нам поможете?

— А как же. Если, конечно, вы не нанесли вреда живой природе, не обидели кого-то из моих подопечных. Сейчас. Глянем в мою книгу жалоб.

Леший достал из кармана пиджака толстую записную книжку в красном переплете и начал листать.

— Да нет, нет, — улыбнулся Чак. — Нет нас там.

— Сейчас проверим. Извините, но такой порядок.

Пока он листал записную книжку, я взглянул на книжку, которую он читал на дереве, а теперь держал подмышкой. «Остап Вишня Усмешки», — прочитал я на корешке.

«Во! — подумал я. — Ты смотри!»

Это был любимый писатель и мой, и особенно деда Гриши. Дед Гриша вообще считал Остапа Вишню одним из лучших писателей мира. После Шевченко, Гоголя и Чехова, конечно.

— Нет, — сказал леший, закрывая записную книжку. — Все в порядке.

В это время ему на плечо сел воробей и зачирикал в ухо.

— Ну вот! Извините! — сказал леший, достал авторучку, раскрыл записную книжку и что-то записал. — Семиклассник Василий Лисичко снова стрелял из рогатки по воробьям. Не люблю я этого!

Воробей подпрыгнул и улетел.

Елисей Петрович поднял очки на лоб и озабоченно глянул сперва на Чака, потом на меня.

— Так, значит, во времена Богдана Хмельницкого хотите? В тысяча шестьсот сорок восьмой?

— Вот-вот, — кивнул Чак.

И тут неожиданно для самого себя я сказал:

— А может, сперва…

— Что? — склонив голову набок, внимательно посмотрел на меня Елисей Петрович.

— Ну, может… — я посмотрел на Чака, — может, сначала выполним волю старого Хихини? А?

— А-а… — Чак улыбнулся. — Ну что же… Молодец, что не забыл, — и, обращаясь к лешему, сказал: — Если можно, сначала в тысяча восемьсот пятьдесят девятый. На Приорку. Примерно в середину августа. К дому Пашковской.

— А-а, ясно, — понимающе кивнул леший. — Только, думаю, нужно вам сначала туда подъехать, а тогда уже… Потому что ни трамваев, ни троллейбусов не будет, добираться вам до Приорки придется долго. Да искать дом Пашковской там будет тяжело.

— Верно, — сказал Чак.

И мы поехали на Вышгородскую улицу дом 5 (это адрес того места на Приорке).

Сели у цирка на девятый трамвай, доехали до нового кинотеатра «Киевская Русь», там пересели на восемнадцатый троллейбус. Проехали под мостом по Вышгородской и у кинотеатра «Кадр» вышли.

Елисей Петрович мог, естественно, просто перенестись, но он ехал вместе с нами.

В трамваях и троллейбусах, он размещался под потолком, лежал, скорчившись, на поручнях и читал Остапа Вишню. И хохотал, заливался. Но никто из пассажиров его не видел и не слыхал хохота. А я смотрел на него и тоже улыбался. Некоторые пассажиры удивленно поглядывали на меня и пожимали плечами. Что это, говорят, за глупый мальчик — смотрит на потолок и смеется.

Выйдя из троллейбуса, мы перешли на другую сторону улицы.

— Вот! — останавливаясь у небольшого домика в три окна, что смотрели на улицу, с деревянным крылечком, к которому вели с тротуара несколько ступенек, произнес Чак.

Всю боковую стену домика занимала каменная мемориальная глыба с барельефом, на которой написано, что в этом доме в августе 1959 года жил великий сын украинского народа, поэт, художник, революционный демократ Тарас Григорьевич Шевченко.

От осознания того, что через какую-то минуту я перенесусь на сто тридцать лет назад, и может, даже увижу живого Тараса Шевченко, перехватило дух.