Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна

Меня так увлекло все это, что я забыл про Чака. И только тогда, когда его рука легко сжала мою, я обернулся. За руку меня держал худощавый мальчик одного со мной возраста в гимназической, немного большой для него формы, в гимназической фуражке, что наезжала ему на ужин. Я сразу узнал его — по глазам, по улыбке и родинке на верхней губе. Хотя очень чудно было смотреть на мальчика, моего однолетку, который только что, минуту назад был дедушкой.

Он еще раз легко сжал мою руку, едва заметно кивнул, отпустил меня и пошел по базару. Я следом за ним.

Я шел как-то очень легко и неслышно, будто плавал в воздухе. Так ходят только во сне или, может, еще в космосе, в невесомости. Я сначала боялся наткнуться на кого-нибудь, но ни на кого не натыкался. Легко обходил всех, проскальзывая даже там, где, казалось бы, не мог проскользнуть.

И вдруг я понял — Чак говорит правду, мне действительно нечего бояться, со мной ничего не может случится. Я — бестелесный. Я осторожно подпрыгнул и поднялся в воздух. И полетел над толпой. Это было такое необычное, такое радостное чувство, что я засмеялся.

Я спокойно летел над Чаком, не боясь его потерять в толпе.

— Рубцы с кашею! Рубцы с кашею! Фляки по-польски! Фляки по-польски! Вкуснота-вкуснота, не жалейте живота! — выкрикивали толстомордые, раскрасневшиеся продавцы из-за прилавков, над которыми клубился пар и откуда шел острый запах настойки, чеснока и лука. Это был так называемый «обжорный ряд», «обжорка», о которой я когда-то читал. Разномастный, бедный люд в засаленной одежде сидел тут на лавках или просто стоял у прилавков и жевал эти фляки и рубцы. перепачканный цыганёнок протягивал к прилавку худенькую руку:

— Тетенька! Дай кусочек!

Кыш отсюда! Не порть людям аппетит! — сердито махнула на него продавщица.

Какой-то круглолицый дядечка, что жевал около прилавка, обернулся и молча протянул цыганенку свою тарелку. Цыганенок схватил кусок и жадно начал есть.

За «обжоркой» начиналась «раскладка». На расстеленных на земле газетах, тряпках, клеенках были разложены самые разномастные, самые неожиданные вещи: одежда, посуда, инструменты, книжки, рваная обувь, треснутые граммофонные пластинки, разбитые театральные бинокли, поломанные керосиновые лампы, свечки, часы без стрелок, кавалерийские шпоры, игральные карты, огрызки карандашей, чучела сусликов и множество другого хлама.

Чак долго ходил по «раскладке», нерешительно топтался то возле одно продавца, то около другого. Наконец отважился и, остановившись около самого неприметного деда, который клевал носом на раскладном стульчике, тихо произнес:

— Пан!

Дед сразу встрепенулся, поднял голову и предупредительно улыбнулся:

— Слушаю! Что? Что для вас? Пожалуйста! — и широким жестом показал на свой немудрящий товар.

— Да нет… — Чак покраснел, раскрыл ранец и достал игрушечного клоуна в атласном черно-белом шахматном костюме, красном колпаке, улыбающегося и вправду очень симпатичного.

— Вот! Не купите вы у меня…

— А-а… — сразу притух дедушка. — Нет! Нет, мальчик, нет! Моя фирма не покупает. Только продает. Только. Проходи, не заслоняй мой товар.

Чак еще больше покраснел и отошел.

Некоторое время он ходил молча, потом снова отважился и… снова отошел ни с чем.

И вдруг…

— Однако! Что вы делаете, юноша? — послышался веселый звонкий голос (рядом с Чаком стоял тот самый круглолицый дядечка, который недавно отдал свою тарелку цыганенку). — Это же клоун Пьер, любимец публики, а вы меняете его на бублики. Чтобы потом вы не пожалели, его не нужно продавать. Идем, мой друг! Я прошу! Идем, идем, мой друг!

Обняв Чака за плечи, странный дядечка повел его с «раскладки».

Я, естественно, двинулся за ним, стремясь держаться как можно ближе, чтобы слышать о чем же они разговаривают.

Дядечка был уже пожилой («августовский», как говорит о таких мой дедушка, — еще немного — и пожелтеет, осыплется листва, уже и лысина немалая, и уши мхом позарастали, и морщины избороздили шею).

Он шёл, заметно припадая на левую ногу.

Одежда на нем была плохонькая, но видно, когда-то пристойной.

— Так вот, — сказал дядечка, когда они вышли с базара. — Во-первых, вообще продавать что-либо гимназистам не базаре небезопасно. На вас уже подозрительно поглядывал один «фараон», которого я знаю в лицо. И если бы он передал вас классному надзирателю, могли бы быть серьезные неприятности. А во-вторых, мне не хотелось бы, чтобы вы продавали этого клоуна. Но ведь и вам самому не хочется с ним разлучаться? Правда же?